По изд.: Рассказы о необычайном (сипурей маасийот) раби Нахмана из
Браслава с комментариями р. Адина Штейнзальца (Эвен Исраэль). - Институт
изучения иудаизма в СНГ. - 5760-2000Перевод рассказов с идиш - р. Авигдор Ганц
Перевод комментариев с иврита - Арье Ротман
Литературная обработка - Барух Авни (Камянов)
В память о моих предках из семьи Гиссер, браславских хасидах, чьи
заслуги защищают их потомков и по сей день.Светлой памяти Зайцева Валентина Шевельевича
СОДЕРЖАНИЕ
Предисловие
О ТОМ, КАК ПРОПАЛА ЦАРСКАЯ ДОЧЬ
Комментарии р. Адина Штейнзальца
МУДРЕЦ И ПРОСТАК
Комментарий р. Адина Штейнзальца
КУПЕЦ И БЕДНЯК
Комментарий р. Адина Штейнзальца
О СЫНЕ ЦАРЯ И СЫНЕ СЛУЖАНКИ
Комментарий р. Адина Штейнзальца
БААЛЬ ТФИЛА
Комментарий р. Адина Штейнзальца
СЕМЬ НИЩИХ
Комментарий р. Адина Штейнзальца
ПРИМЕЧАНИЯПриложение:
1. А. Штейнзальц. ХАСИДИЗМ И ПСИХОАНАЛИЗ
2. Список изданий Института изучения иудаизма в СНГ
3. Таблица к рассказу "Бааль Тфила"ПРЕДИСЛОВИЕ
Неповторимый и удивительный, ни на кого и ни на что не похожий раби
Нахман из Браслава - один из величайших мыслителей хасидизма. Даже на заре
этого движения, когда волна духовного пробуждения подняла из глубин народной
жизни десятки выдающихся людей, в их плеяде мало кто равен раби Нахману по
силе ума, глубине и самобытности. Он прожил недолгую жизнь, полную невзгод и
духовных терзаний, успев, тем не менее, создать неумирающие книги и
приобрести верных учеников. Хасиды раби Нахмана и по сей день, спустя почти
два столетия, всем сердцем преданы своему великому цадику (праведнику) и его
учению, которое он им оставил.
Вопреки всем изменениям, принесенным временем, духовное наследие раби
Нахмана не утратило жизненности. Оно сохранило свое значение для всех
последующих поколений, и для нашего в том числе. Более того: это значение не
уменьшилось. Хасиды раби Нахмана берегут его учение как зеницу ока, из
поколения в поколение передают беседы своего наставника, воспоминания о нем
и его жизни. Тексты, написанные им собственноручно или записанные учениками,
толкования Торы, подхваченные с его уст, сплетаясь, создают чарующую картину
учения такого же необыкновенного и великого, каким был он сам. Вершиной
творчества раби Нахмана - и по оригинальности изложения, и по выразительной
силе, и по глубине заложенных идей - справедливо считаются его "Истории о
необычайном". Эти истории, облаченные в непритязательные одеяния народных
сказок, раби Нахман рассказывал хасидам в последние годы жизни. В них
сплавились поэзия и глубокая мысль. Благодаря своей форме они доступны даже
ребенку, видящему в них занимательные "старинные сказки", как называл их сам
раби Нахман. И в то же время можно вновь и вновь возвращаться к ним, всякий
раз открывая новые пласты мыслей, символов, идей.
ЖИЗНЕОПИСАНИЕ РАБИ НАХМАНА ИЗ БРАСЛАВА.
Он родился в весеннем месяце нисане в 5532 году от сотворения мира
(1772 год по нееврейскому календарю) в украинском местечке Меджибож. Симха,
отец раби Нахмана из Браслава, был сыном раби Нахмана из Городенки, крупного
ученого и проповедника, видного деятеля раннего периода хасидизма, одного из
выдающихся учеников основателя движения раби Исраэля Бааль-Шем-Това (Бешта).
По линии матери Фейги раби Нахман из Браслава приходился Бааль-Шем-Тову
правнуком. Его дядья со стороны матери, раби Эфраим из Седилкова и раби
Барух из Меджибожа, были видными адморами (1), причем благодаря собственным
заслугам, а не в результате династической преемственности.
Еще в раннем детстве раби Нахмана окружающие отмечали его
необыкновенную одаренность. Он обладал выдающимися способностями и уже в
отрочестве отличался незаурядной остротой ума и познаниями в Торе. Мальчик
рос живым и шаловливым, что не мешало ему быть глубоко верующим.
Рассказывают, что когда ему казалось, будто он согрешил, его лицо заливала
краска стыда.
В ту эпоху были приняты ранние браки, и Нахмана женили в четырнадцать
лет. Он поселился в доме тестя, в маленькой деревушке близ местечка
Медведевка. Пять лет, проведенные в деревне, раби Нахман посвятил в основном
занятиям Торой и молитвам. Однако уже тогда вокруг него начали собираться
люди, которых притягивала его необыкновенная личность. Избрав раби Нахмана
своим учителем, они готовы были идти за ним. Когда раби Нахман покинул
Медведевку, ему еще не исполнилось и двадцати, но многим в округе он уже был
известен как хасидский адмор. Тогда и раскрылась самобытность избранного им
пути, отличного от путей большинства лидеров разных направлений в хасидизме.
Кроме того, несмотря на свой юный возраст, раби Нахман отпускал колкие
замечания в адрес уважаемых людей, чем вызывал негодование, которое,
накопившись, становилось причиной яростных споров.
В 1798 году раби Нахман внезапно решил отправиться в Эрец-Исраэль.
Земля Израиля притягивала его все годы жизни. Он попытался осуществить мечту
своего знаменитого прадеда Бааль-Шем-Това и достичь Святой земли. Правнук
Бешта оставил семью чуть ли не на произвол судьбы, поручив ее заботам своего
первого ученика и слуги, который сохранил верность ему на всю жизнь, и
отправился через Одессу и Константинополь в Эрец-Исраэль. Путь туда был
вымощен трудностями, изобиловал приключениями и таинственными
происшествиями. О них рассказывается в маленькой книжечке, где собраны
воспоминания спутников раби Нахмана. Он упорствовал в желании сохранить
инкогнито, тем самым навлекая на себя ложные обвинения. Духовные муки и
колебания раби Нахмана выражались в странных поступках, непонятных и
подозрительных окружающим. В довершение всех бед в Египте высадился
французский генерал Бонапарт и вторгся в Эрец-Исраэль, ведя боевые действия
против турок.
Вопреки всему путники благополучно достигли своей цели. Однако раби
Нахман пробыл здесь считанные месяцы, главным образом в Тверии и Цфате.
Пережив головокружительные приключения (так, он попал в плен к туркам, и
евреи Родоса выкупили его), раби Нахман вернулся домой. Здесь в начале 1799
года он поселился в Златополе, где и прожил следующие два года. Нам
неизвестна причина, вызвавшая враждебность к нему раби Арье-Лейба,
"Шполянского старца", жившего в соседнем местечке. Но это было только
началом. Пожар вражды полыхал все ярче, охватывая новые места и отравляя
жизнь раби Нахмана повсюду до самой его преждевременной смерти. Раби Нахмана
обвиняли в заносчивости, приписывали ему лжемессианские амбиции, чуть ли не
ересь (наподобие той, которую проповедовали Шабтай Цви и Франк), и другие
грехи. Хотя сам раби Нахман по мере сил уклонялся от столкновений, в чем его
энергично поддерживали его дядя раби Барух из Меджибожа, "Люблинский
ясновидец", официально одобривший его книгу, и раби Шнеур-Залман из Ляд,
неприятие его личности и его учения не уменьшалось. Поддерживавшие его
адморы находились далеко, сами были поглощены борьбой против митнагдим (2) и
не могли оказать ему по-настоящему действенную помощь.
В 1810 году раби Нахман перебрался в Умань, зная, что там ему суждено
умереть. Там прошли его последние дни, там в осеннем месяце тишрей он
скончался.УЧЕНИКИ И КНИГИ.
Раби Нахман писал много. Уже в ранней юности он делал для себя записи и
всегда чем больше писал, тем больше сжигал. Он сжег собственными руками либо
приказал сжечь большую часть написанного им. Из всех рукописей уцелела
только одна: небольшая "Сефер hа-мидот" ("Книга нравственных качеств"). Она
состоит из коротких высказываний, собранных по тематическому принципу и
посвященных молитве, пути праведника, любви, истине и т.п. Эти высказывания
по большей части взяты из классических еврейских источников, от Танаха до
поздней раввинистической литературы. Однако раби Нахман приводил цитаты не
буквально, но изменял их, поясняя, расширяя и обобщая их смысл. Особенно
сложна вторая часть книги, выдержавшая множество изданий. Позже несколько
ученых браславских хасидов (а также раби Цадок hа-Коген из Люблина)
дополнили ее ссылками на источники.
Главный фундаментальный труд раби Нахмана называется "Ликутей-Маhаран"
(первое слово названия означает просто "Сборник", а второе - традиционная
аббревиатура, составленная из первых букв имени и титула автора). Первую
часть своей книги раби Нахман успел увидеть: она вышла в свет 1808 году, а
вторая была издана посмертно. Ее составили выступления раби Нахмана перед
хасидами и его комментарии к Торе, которые собирались в течение нескольких
лет. Книга удостоилась горячего одобрения многих выдающихся адморов и
раввинов того поколения. Часть ее раби Нахман написал собственной рукой,
другая основана на конспектах, которые он сделал, готовясь к выступлениям, а
то, что было записано с его слов слушателями, раби Нахман отредактировал и
исправил. Проповеди и толкования, собранные в книге, отличаются
оригинальностью содержания и формы. Тематически она очень богата и
затрагивает все, что касается еврейской религии и мировоззрения: служение
Всевышнему, отношения между людьми, Израиль и народы мира, и т.д. и т.п.
Толкования Торы и проповеди раби Нахмана часто основываются на цитатах из
Танаха или высказываниях мудрецов древности, однако каждое слово
переосмысливается, и в нем открывается целая череда сокровенных значений.
Невозможно не обратить внимание на совершенство владения раби Нахманом
материалом. С удивительной легкостью он возводит из множества разнородных
тем и источников здание своего учения. "Ликутей-Маhаран" справедливо
считается основополагающей книгой браславского хасидизма. Многие поколения
его последователей - и не только они - продолжают открывать в ней для себя
все новые аспекты мудрости Торы и внимать наставлениям великого ученого и
праведника.
"Сипурей-маасьиот" ("Истории о необычайном") вышли в свет после смерти
автора. Большую часть этих историй, прежде всего, самые пространные, раби
Нахман рассказал хасидам в последний год своей жизни. Он рассказывал их на
идиш, языке простого народа. Раби Натан, его верный ученик, записал
услышанное из уст учителя, добавил пересказанное другими, перевел эти
истории на иврит, и в таком виде они были впервые опубликованы. После этого,
в соответствии с волей самого автора, появилось двуязычное издание, где
параллельно с ивритским текстом был приведен в нижней части страниц
огласованный перевод его на идиш.
Кроме этих двух главных книг существуют еще три, связанные с раби
Нахманом: "Сихот hа-Ран" ("Беседы раби Нахмана"), "Шивхей-hа-Ран"
("Восхваления раби Нахмана") и "Хаей-hа-Ран" ("Жизнь раби Нахмана"). В них
рассказывается о жизни и деятельности мудреца, приводятся его высказывания
на разные темы и важнейшие толкования им Торы. С течением времени появились
десятки других книг, посвященных раби Нахману, но большинство основано на
извлечениях из первых трех и анализируют содержащийся в них материал, хотя
некоторые излагают и новые сведения или высказывания, приписываемые раби
Нахману.
Ученики и последователи раби Нахмана заслуживают особого рассказа. Его
дар привлекать людей обнаружился уже в юности. Хасиды не только учились у
него Торе и добрым делам, но испытывали к учителю глубокую личную
привязанность. Никакие гонения и беды не в силах были разорвать эту связь.
Кто же становился хасидами раби Нахмана? Ученые, известные раввины,
проповедники - и вместе с ними простые евреи, бедняки и нищие. Раби Нахман
умел с каждым найти общий язык. Однако сам он стремился привлечь к себе
прежде всего людей, способных постичь глубину его учения и нести его другим.
Яркой звездой в созвездии учеников и последователей раби Нахмана
блистает раби Натан Штернгарц. Раби Натан происходил из почтенного и
состоятельного семейства. В юности он приобрел известность своими знаниями и
разносторонними способностями. Он женился на дочери раби Давида-Цви, раввина
Шаргорода, знаменитого в своем поколении ученого и праведника. Раби Натан
познакомился с будущим учителем в 1802 году. С первой же встречи между ним и
раби Нахманом установилась удивительная, ни на что не похожая связь. Впервые
увидев раби Натана, раби Нахман сказал: "Мы давным-давно знаем друг друга,
мы только расстались на некоторое время". Именно раби Натану довелось
собрать, упорядочить и опубликовать духовное наследие своего учителя. Эту
работу он начал еще при жизни раби Нахмана, но большая часть ее была
выполнена уже после его кончины. Если бы не раби Натан, едва ли из учения
раби Нахмана что-то уцелело, помимо нескольких разрозненных высказываний.
Все свои силы, способности, энергию, по существу, всю свою жизнь раби Натан
посвятил распространению идей учителя. Все изданные книги самого раби
Нахмана и первые книги о нем - плод усилий раби Натана. Он был не только их
редактором и обработчиком, но также автором, творцом, ибо продолжал и
развивал учение раби Нахмана. Его книга "Ликутей-тфилот" ("Сборник молитв")
- поэтический шедевр. Эта книга написана по просьбе самого раби Нахмана,
который хотел, чтобы его мысли и идеи были воплощены в молитвах. Эти тексты,
составленные раби Натаном, пленяют сердце, они истинно поэтичны и в то же
время весьма содержательны и действительно отражают учение раби Нахмана.
Творческий дар раби Натана проявился в его книге "Ликутей-hалахот" ("Сборник
hалахот"). В ней он не ограничивается интерпретацией идей учителя, но
развивает и совершенствует их. Не случайно именно он возглавил движение
браславских хасидов после смерти раби Нахмана. Однако при этом раби Натан
категорически отказался от титула адмор, предпочтя навсегда остаться
учеником великого учителя. Этот прецедент создал уникальную ситуацию в мире
хасидизма: у браславских хасидов нет ребе во плоти. Они по сей день хранят
верность своему единственному ребе - раби Нахману.
Несмотря на преследования, которым они подвергались, и свою
изолированность, последователи раби Нахмана (и ученики раби Натана, как и
ученики их учеников) продолжали жить по его заветам. Они создали множество
произведений, разъясняющих и развивающих учение раби Нахмана.
"ИСТОРИИ О НЕОБЫЧАЙНОМ".
Свои истории раби Нахман начал рассказывать в 1806 году. Обычно это
происходило после бесед с толкованием Торы, посвященных определенной теме.
Большинство историй, среди них самые пространные и значительные, раби Нахман
поведал в последний год жизни. Важнейшая из них - "Семь нищих" - была
рассказана за полгода до смерти.
Хасидский мир буквально наводнен историями, передаваемыми изустно из
поколения в поколение, однако "Истории о необычайном" стоят среди них
особняком. Их своеобразие неповторимо. Как правило, хасидская история - это
рассказ об определенном человеке, о его праведности, деяниях и святости, о
чудесах, сотворенных им, или о словах мудрости, произнесенных им, и о
связанных с ним обычаях. В отличие от них "Истории о необычайном" облечены в
художественную форму. В жанре волшебной сказки раби Нахман выражал свои
идеи, высказывал мысли на разные темы. Не случайно его истории композиционно
и сюжетно близки к народным сказкам, еврейским и нееврейским, бытовавшим в
то время.
Однако было бы ошибкой отождествлять "Истории о необычайном" с жанром
литературной сказки, в котором творили, например, Ханс-Кристиан Андерсен,
Оскар Уайльд, Франц Кафка (параллели между произведениями которого и
сказками раби Нахмана несомненны), Герман Гессе и другие. Литературная
сказка, как всякий литературный жанр, выражает идеи автора с помощью
художественных образов и символов, в то время как "Истории о необычайном"
насыщены Торой, они содержат и выражают ее подобно другим книгам раби
Нахмана - например, "Ликутей-Маhаран". Вместе с тем в этой книге тоже можно
найти вымышленные истории, с помощью которых раби Нахман доносит до нас
скрытую мудрость Торы. Они тоже облечены в художественную форму, так же
поэтичны.
Раби Нахман хорошо понимал особенности избранного им жанра. Он
предварил свои "Истории" словами: "Отныне я буду рассказывать вам сказки" -
и добавил, что с помощью сказок надеется раскрыть свое учение с новой
стороны, позволяющей еще глубже проникнуть в него. В то время, публично
толкуя Тору (3), раби Нахман отчасти объяснил свой подход к ее
комментированию.
По его словам, люди порой не в состоянии воспринять Тору в истинном
виде, без покровов, и потому "надо накинуть на ее лик (на ее внутреннюю
сущность) покрывало вымышленных историй". Причин этому, по его словам, три:
"Когда исцеляют слепого, не снимают повязку сразу, чтобы свет не ударил по
глазам. Это касается и тех, кто долго пробыл во мраке или во сне. Вторая
причина: приходится скрывать свет, чтобы внешние силы (силы зла) не овладели
им. И, наконец, третья: зло, овладев светом, не даст ему распространиться, и
потому надо скрыть его, чтобы оно осталось неузнанным".
Далее раби Нахман перечисляет способы, которыми пользуются мудрецы,
чтобы раскрывать своим воспитанникам суть Торы в соответствии с их уровнем,
и завершает так: "Но есть ученики, которые пали так низко, что уже
невозможно пробудить их ничем, кроме историй из прошлого, откуда все
семьдесят ликов Торы черпают жизненность".
"Истории о необычайном", которые сам автор называл "Историями из
прошлого", содержат все тайны Торы во всем многообразии ее ликов. Однако на
каждый тайный лик наброшен такой плотный покров, что на расстоянии этот лик
просто не разглядеть. И потому каждый может приблизиться, удостоиться
откровения и прозреть.
СОДЕРЖАНИЕ И ИСТОЧНИКИ "ИСТОРИЙ О НЕОБЫЧАЙНОМ".
Истории, рассказанные раби Нахманом, как пространные, так и лаконичные,
немногочисленны: тринадцать составляют главный корпус сборника, в качестве
приложения в него включены несколько коротких историй и одна длинная,
относительно авторства которой существуют сомнения, а также истории,
рассказанные в других книгах. Несмотря на немногочисленность, все они
отличаются друг от друга по стилю и содержанию. История "Об одном раввине и
его единственном сыне" по жанру напоминает традиционную хасидскую историю,
правда, отличаясь от нее своим содержанием и символикой. "Мудрец и простак"
развивает одну простую идею на протяжении всего повествования. "О том, как
пропала царская дочь" выдержана, казалась бы, в жанре народ ной сказки.
История "Скромный царь" - законченная аллегория. История "Муха и паук"
осталась незавершенной, тогда как "О сыне царя и сыне служанки", по сути, не
одна история, а две. Кроме перечисленных мы найдем у раби Нахмана очень
сложные эзотерические иносказания, проникнутые глубокой мистикой, такие, как
"Семь нищих" и "Бааль Тфила".
Некоторые истории следуют известной сюжетной канве, и лишь смещение
акцентов придает им специфическое содержание. Другие, напротив, отличаются
совершенно оригинальной фабулой, которой не найти параллелей за пределами
творчества раби Нахмана. Простота изложения не обязательно означает его
доступность. В одном случае возвышенные мистические аллегории изложены
бесхитростным языком, в другом - незамысловатое содержание облекается в
изысканные формы. Художественность никогда не является у раби Нахмана
самоцелью. В его руках это инструмент, который он использует, чтобы донести
до слушателя содержание, нимало, вроде бы, не заботясь обо всем остальном.
Однако такое пренебрежение к форме - кажущееся. В действительности
повествование весьма тщательно проработано во всех деталях, вплоть до
стилистической шлифовки и подбора синонимов. Правда, как и в
"Ликутей-Маhаран", автор часто позволяет себе пространные отступления. С
прямого пути его отклоняют идеи и образы, мимо которых нельзя пройти, не
остановившись. Отметим, однако, что отступления у раби Нахмана так же
литературно безупречны, как все повествование, и он искусно связывает
побочную тему с главной.
Во всех своих произведениях автор ставит перед собой одну основную
задачу: донести свое учение, свои идеи до слушателей. Материал, из которого
строится повествование, раби Нахман черпает из многочисленных и
разнообразных источников: это Кабала и народные сказки, Письменная Тора и
hалаха, история и современность - отовсюду он заимствует необходимое для
рассказа. Такое многообразие источников имеет свой внутренний смысл. Раби
Нахман говорил, что в своих историях пытается раскрыть все "семьдесят ликов
Торы". И в самом деле, в некоторых его историях можно найти целое
напластование смыслов. Эти смыслы не противоречат один другому, скорее они
раскрывают разные уровни и грани одной фундаментальной идеи, разворачивая и
углубляя ее. Однако проясненная таким образом идея начертана на разных
"скрижалях", и потому кажется, что не все детали повествования умещаются на
общей смысловой плоскости, часть его обретает смысл в одном истолковании,
другая же требует иного. Здесь легко усмотреть параллель между "Историями о
необычайном" раби Нахмана и его же книгой "Ликутей-Маhаран". Там главная
проблема также часто распадается на ряд составляющих, каждая из которых
рассматривается отдельно, а затем они вновь сливаются в единое целое.
КАБАЛИСТИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ.
Важнейший источник "Историй о необычайном" и ключ к ним надо искать в
кабалистической литературе. Почти во всех них общий смысл, художественный
строй, образный и символический ряды; персонажи и отдельные детали в той или
иной мере почерпнуты из Кабалы, в особенности из книги "Зоhар" и лурианской
кабалы, а также и из других книг. Иногда влияние Кабалы завуалировано
вымышленным сюжетом либо псевдореалистическим описанием, так что мощное
кабалистическое течение становится неразличимым. Иногда, особенно в
последних историях, наиболее совершенных, кабалистическая символика
предстает открыто. Раби Нахман берет символы, за которыми в Кабале
закрепилось ясное и недвусмысленное значение, и сплетает из них
кабалистическое истолкование в форме рассказа. Это истолкование можно легко
переложить на язык чистой Кабалы. Более того - в кабалистической литературе,
особенно в лурианской кабале, мы найдем большую часть тех же самых символов,
которые используются подобным же образом. В чем же разница между
кабалистической литературой и сказками, рассказанными раби Нахманом? Он
придает кабалистическим идеям и символам человечность, оживляет их. В этом
главное отличие его историй от Кабалы. Последняя оперирует символикой,
образы и метафоры фигурируют в ней почти как математические величины. В то
же время в "Историях о необычайном" они обретают плоть и кровь, наполняются
человеческой теплотой и жизнью.
Не только традиционные кабалистические образы-символы, такие, как
"царь", "царица" и "царская дочь", появляются в этих историях. Мы найдем на
каждом шагу небольшие детали, противоречащие принятой кабалистической
символике. Сам раби Нахман справедливо замечает, что его истории точны не
только в кабалистических аллегориях, но и в бытовых подробностях, иногда
даже в характерных особенностях языка. Как художник раби Нахман не
импрессионист, его кисть выписывает детали, как у Брейгеля, причем настолько
тщательно, что едва заметные и казалось бы незначительные предметы сохраняют
полное соответствие реальности. И это при том, что, как мы помним, эти
истории с самого начала были призваны нести слова Торы, и их художественное
совершенство было для автора вопросом второстепенным.
ФОЛЬКЛОРНЫЕ ИСТОЧНИКИ.
Большинство историй раби Нахмана композиционно и стилистически
напоминают народные сказки, причем сходство это далеко не поверхностное.
Автор заимствует у сказок не только внешнюю фабулу или традиционный зачин,
он черпает из них нечто гораздо более важное. Доказательством тому служит
история "О том, как пропала царская дочь" - это известная народная сказка,
по-новому рассказанная раби Нахманом. Слова самого мудреца,
свидетельствующие о том, что для него обращение к жанру народной сказки не
было случайным, приводит его ученик : "Прежде чем начать свою первую
историю, раби сказал: "В сказках, гуляющих по белому свету, кроется много
тайн, и есть в них вещи чрезвычайно возвышенные. Но они в этих сказках
ущербны, и многого там не хватает, ибо все перепуталось в повествовании. То,
что относится к началу, рассказывают в конце, и так далее. Бааль-Шем-Тов,
благословенна его память, умел рассказывать истории, в которых все было на
месте. Своими историями он исправлял мир. Когда он видел, что каналы,
связывающие высшие миры с низшими, повреждены, он рассказывал историю - и
так возвращал им их исходные свойства"" (4). Как истый хасид, раби Нахман
верил, что каждое явление нашего мира устремлено к высшим сферам, в том
числе сказки, мелодии и песни, которые люди сочиняют, рассказывают и поют в
душевной простоте. Они направлены к высотам высот, хотя те, кто слагает их,
обычно не подозревают об этом. Не меньше, чем сказками, великие хасидские
цадики интересовались народными песнями, еврейскими и нееврейскими, находя в
них глубокое содержание. Обращение к фольклору давало раби Нахману
возможность распутать "перепутанное в повествовании" и привести таким
образом мир к исправлению.
Использование готовых сюжетов позволяло ему освободить из плена
нечистоты искры святости, томившиеся в тупиках мироздания, и помочь им
вернуться к их высшему источнику - как это происходит всегда, когда что-либо
используется по своему прямому назначению: для служения Всевышнему. Правда,
из наследия своего учителя раби Натан отобрал лишь несколько "распутанных"
им народных сказок, ибо его привлекали главным образом оригинальные истории.
Однако и в сочиненные самим раби Нахманом сюжеты вплетены известные
сказочные мотивы. На мой взгляд, именно обработки этих сказок позволяют
судить о творческом даре раби Нахмана. О нем свидетельствуют те едва
заметные волшебные прикосновения, которыми художник преображает бродячий
сюжет в кабалистическую аллегорию.
БИБЛЕЙСКИЕ И ТАЛМУДИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ.
Раби Нахман был великим знатоком Танаха, как он сам свидетельствует о
себе и как явствует из его сочинений. Однако во всех своих книгах, и
особенно в "Историях", он использует библейские источники на свой лад. Б-г
благословил раби Нахмана поэтическим воображением и талантом, который
проявлялся не только в возвышенной символике его произведений, но и в
удивительной выразительности языка. Обычно люди овладевают языком как
готовым набором лексических средств, устойчивых выражений, идиом, к которым
прибегают по мере надобности, не раздумывая. Раби Нахман был не таков. Для
него метафорический строй языка был "средой обитания", в которой он
чувствовал себя как рыба в воде, свободно творя сравнения и образы,
наполненные жизнью и смыслом. Некоторые из этих метафор превращались в
маленькие рассказы, живущие своей, отдельной жизнью. И когда раби Нахман
читал Письменную Тору, богатейший мир его фантазии оживал, начинал бурлить,
отдельные главы Танаха, фрагменты и даже стихи преображались в истории,
имеющие самостоятельную значимость. Подобное восприятие Писания вообще
характерно для значительной части кабалистических книг. Однако лишь у раби
Нахмана (в том числе в "Ликутей-Маhаран" и "Сефер hа-мидот") мы находим не
только символическое видение священного текста, но и одушевление его
выразительных средств. В воображении раби Нахмана фразы Торы начинают
двигаться подобно ожившим изображениям. Эта особенность в той или иной мере
сказывается во всем, что им написано, а в некоторых историях (например,
"Бааль Тфила") она особенно заметна.
Письменная Тора служила раби Нахману неисчерпаемым источником сравнений
и образов. Более того, подобным образом он воспринимал вообще всю еврейскую
письменность, а порой творческий импульс ему давали даже идиомы родного
разговорного языка, "маме-лошн" - идиш. Подобное оживление языковой стихии
встречается в художественной литературе, однако оно более распространено в
живописи. Например, практически все картины Шагала суть воплощенные метафоры
цветистого разговорного языка.
СНЫ.
Другим источником сюжетов, легших в основу некоторых историй, были,
по-видимому, сны, приснившиеся раби Нахману. Само собой, нам не дано знать,
где и как он вплетал их в повествование. Даже те истории, что первоначально
приснились раби Нахману, несомненно, претерпели существенные изменения. И
все же существуют истории (главная из них - "Муха и паук"), основанные на
сновидениях. Свои длинные сны, полные тайного и явного смысла, рассказывали
многие адморы, некоторые даже записывали их (примеры мы найдем в "Свитке
тайн" раби Айзика из Комарно, в "Осколках ночи" раби Цадока hа-Когена.).
Раби Нахман тоже рассказывал хасидам свои сны, и они удивительно напоминают
ряд его историй. Не исключено, что если бы его жизнь не оборвалась, раби
Нахман создал бы по мотивам своих снов еще немало произведений. Некоторые из
этих снов записаны в литературной форме, и по крайней мере два из них
послужили Ицхаку-Лейбушу Перецу материалом для рассказов.
АВТОБИОГРАФИЧЕСКИЕ И ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ.
Значительная часть написанного раби Нахманом носит автобиографический
характер. Он много рассказывал о своих переживаниях и мыслях, подшучивая над
собственной откровенностью. Эта его особенность хорошо сочеталась с
отношением к покаянию. Хасиды открывали душу своему учителю, а с течением
времени среди последователей раби Нахмана устоялся обычай покаяния друг
перед другом. Раби Нахман настаивал на том, что человеку необходимо изливать
свое сердце пред Всевышним не только в традиционных словах молитвы, но и
собственными словами, идущими из глубины души. Человек должен рассказывать
Творцу о своих колебаниях, сомнениях и бедах. Подобная "личная беседа" с
Творцом стала одним из главных отличительных признаков браславского
хасидизма. Поэтому не приходится удивляться тому, что раби Нахман часто
выстраивает цепь рассуждений из человеческих исповедей и историй. Он делает
это не только в толкованиях Торы (которые иногда включают его собственные
признания в душевных проблемах), но и в своих историях. Повествование служит
сценой, на которую выводится та или иная проблема, чтобы в объективном свете
рампы рассмотреть ее уже не как частное, а как общее явление. Конечно, любое
художественное произведение в той или иной мере автобиографично и
исповедально. Однако это не оправдывает исследователей, раздувающих личные
мотивы творчества раби Нахмана, который прекрасно умел абстрагироваться от
личного, легко проводя грань между частным и общим подходом.
Рассказы о его поступках, его уроки Торы и беседы с учениками помогают
нам понять характер раби Нахмана. Однако с его собственной точки зрения
переживания и впечатления, обусловленные личными особенностями, ценны лишь
тем, что служат средством познания общего. Поступки каждого человека - и в
том числе самого раби - указывают на происходящее в высших мирах, ибо своей
жизнью человек готовит себе место в будущем мире. Слова Иова "...и во плоти
своей я вижу Б-га" (5) - один из общих принципов Кабалы, на котором особенно
заострено внимание хасидской литературы. И потому в творчестве раби Нахмана
существует прямая связь между тем, о чем он пишет, и пережитым,
прочувствованным им. Многие персонажи "Историй" - главные и второстепенные -
служат его "зеркалами", выразителями различных сторон личности автора. Таков
юноша из истории "Купец и бедняк", таков Бааль Тфила из одноименного
произведения.
Многие рассказы раби Нахмана открыто выражают его отношение к событиям,
имевшим место в действительности. О нескольких историях он сам говорил, что
в них спрятан ключ к его прошлому: словам, переживаниям, происшествиям и
поступкам. Отбор для творческих целей, таким образом, велся целенаправленно.
Вплетаясь в беседу на темы Торы или в одну из историй, пережитое и увиденное
переосмысливалось и обобщалось. Самого себя раби Нахман видел в качестве
символа и персонажа космической мистерии, сюжет которой разыгрывался в
мироздании.
В некоторых историях, помимо событий, послуживших толчком к их
созданию, проглядывают реальные личности, более или менее завуалированные
автором. Это не обязательно люди из его окружения. То и дело мы находим
описание реального исторического персонажа, иногда намеренно
гиперболизированное. Это касается не только библейских образов, но и героев
других эпох. Раби Нахман живо интересовался и событиями современности, хотя
не всегда был последователен и глубок в их оценке. Об этом свидетельствует
хотя бы то, что история "О сыне царя и сыне служанки" рассказана после его
разговора с раби Натаном о Наполеоне. В своих беседах раби Нахман порой
упоминает великих людей прошлого, например, Колумба, а в его историях (к
примеру, в "Бааль Тфила") содержатся намеки на события прошлого и
настоящего.
ФОРМА И СОДЕРЖАНИЕ.
Рассказывая свои истории, раби Нахман выражал желание увидеть их
напечатанными и даже говорил ученикам, какой представляет себе книгу. Он
чувствовал и понимал, что в его творчестве раскрывается не только учение,
позволяющее постичь глубины Торы, но и дарованный ему литературный талант.
"Я думаю издать "Истории" так: текст на святом языке будет в верхней части
страницы, а внизу - на жаргоне, - сказал однажды раби Нахман, имея в виду
двуязычные издания на иврите и идиш, и добавил: - Что люди будут говорить об
этом? Во всяком случае, эти истории заслуживают книги".
Эти слова выдают намерение автора. Его "Истории о необычайном" с самого
начала должны были "заслуживать книги", и это предопределило соотношение
формы и содержания. Предназначенные для чтения, они были занимательными,
даже забавными. Их многообразное содержание воздействовало на разных
уровнях, причем не всегда открыто, как результат прямого авторского усилия.
Порой человек сам не мог сказать, чем на него подействовала та или иная
история, что-то изменившая в нем. Свою первую сказку - "О том, как пропала
царская дочь" - раби Нахман предварил словами: "Довелось мне как-то в дороге
рассказывать сказку, и всякий, кто ее слышал, задумывался о возвращении к
Б-гу". Так поступал Бааль-Шем-Тов. Его притчи, исполненные глубочайшего
смысла, пробуждали такие сильные переживания, что даже тот, кто ничего не
понимал в кабалистической символике, ощущал волнение.
Удивительная способность историй раби Нахмана пробуждать от духовного
сна во всех его проявлениях определяется единством формы и содержания.
Занимательное повествование идет своим чередом, но при этом оно настолько
многослойно, что слушатель или читатель вновь и вновь возвращается к
рассказу и размышляет о нем, пытаясь расшифровать закодированный в нем смысл
- и как наставление для всех, и как назидание для него лично. А такой
непростой труд побуждает человека к постоянному духовному бодрствованию и
развитию.
ЯЗЫК ОРИГИНАЛА И ПЕРЕВОДЫ.
"Истории о необычайном" рассказаны на идиш, однако записаны раби
Натаном на иврите и в таком виде впервые увидели свет. Правда, в последующих
ранних изданиях, учитывая желание автора, к "Историям" добавляли их перевод
на идиш. Раби Натан стремился сохранить в ивритском тексте все особенности
речи и стиля своего учителя, поэтому язык так шершав, а иногда малопонятен.
Осознавая это, раби Натан принес свои извинения за изобилие чуждых ивриту
выражений (за "грубый язык" по его словам), объясняя это желанием быть
возможно ближе к оригиналу, прозвучавшему на идиш (6).
"Истории о необычайном" переведены на множество языков, не раз
переложены и на литературный иврит. Переводчики и стилисты пытались по мере
сил украсить язык оригинала, ускорить развитие сюжета и т.п. Это приводило к
тому, чего так страшился раби Натан: мелкие стилистические улучшения и
сокращения вносили искажение в смысл. Не следует забывать, что и по форме, и
по содержанию "Истории о необычайном" выполнены искусной рукой мастера, их
фабула тщательно выстроена, в повествование вплетены различные нити, так что
все подробности и детали сочетаются в едином творческом замысле и рассказ в
целом ведет к намеченной автором цели (7). И потому даже легкие
стилистические поправки рвут тонкую ткань повествования, уводя от авторского
замысла. Это в равной мере касается и "исправленных" переводов, и
литературных обработок на иврите (8). Перевод, который мы предлагаем
вниманию читателей, выполнен с максимальной точностью (9). Оригинальной
версией "Историй" большинство ученых считают ту, что сохранилась на идиш.
Именно она запечатлелась в памяти тех, кто впервые перевел текст на иврит
(10).
Как бы ни был точен и хорош перевод, все равно в полной мере оценить
достоинства историй раби Нахмана можно лишь на идиш, с его неповторимым
ароматом "идишкайт", с не поддающейся переводу атмосферой еврейского
местечка, с идиомами и словосочетаниями живого разговорного языка -
украинского диалекта идиш восемнадцатого-девятнадцатого веков. Однако не
этот диалект лег в основу литературного идиш, и живых его носителей сегодня
практически не осталось.
ОБЪЯСНЕНИЯ И КОММЕНТАРИИ.
Даже самые простые из сказок раби Нахмана наделены незаурядным
смысловым потенциалом. Большая их часть - сложные аллегории. Как уже
отмечалось выше, их многозначность и глубина соответствовали авторскому
замыслу и проистекали из него. Объяснения и комментарии не претендуют на то,
чтобы исчерпать эту глубину, раскрыть все смысловое богатство источника.
Тщательный анализ и всеобъемлющее истолкование "Историй о необычайном"
потребовали бы огромных технических усилий, в частности, создания
сложнейшего справочного аппарата со всеми необходимыми отсылками и цитатами.
Реальным представляется поэтому единый стержневой комментарий, апеллирующий
к кабалистическим и хасидским источникам и к самому раби Нахману. В нашем
случае не представляется целесообразным глубоко погружаться в истолкования
частностей и деталей. Смысловые пласты сказок и отдельных фрагментов,
оставшиеся неосвещенными, иногда затрагиваются намеком в кратком предисловии
к каждой истории либо в комментариях к ней. В целом же они или остаются
нераскрытыми, или о них лишь мимоходом упоминается. Часто тот или иной
фрагмент допускает несколько прочтений на разных смысловых пластах, и
поэтому истолкование могло бы пойти иными путями. Объяснения и комментарии
лишь намечают направление, создают смысловое поле, пользуясь которым
читатель сможет самостоятельно отыскать все "семьдесят ликов" Торы,
обратившись к приведенным указаниям и отсылкам, призванным помочь ему в
этом. Его ожидают находки, скрывающиеся в оттенках и деталях либо в
целостном звучании каждой истории, - те вечные, вновь и вновь открываемые
грани, которые особенно дороги, когда приходишь к их пониманию
самостоятельно.
ОБЩИЙ СМЫСЛ "ИСТОРИЙ".
Несмотря на сложность и запутанность символики, сквозь "Истории о
необычайном" проходит ряд постоянных символов. Дело в том, что символика
раби Нахмана выражает не столько интимный внутренний мир художника, сколько
реалии традиционной еврейской мысли, общие положения Кабалы. Правда, многие
вещи раби Нахман интерпретирует по-своему либо добавляет свое видение к
устоявшемуся, однако и это - лишь новая струя в потоке многовековой
еврейской мысли, особенно в ее кабалистическом и хасидском руслах. Поэтому
выбор исходного символического ряда не зависит от раби Нахмана, он не
случаен, а обусловлен той материей мысли, в которой - интеллектуальные корни
автора "Историй". Именно из нее он строит, развивает ее и обогащает.
Творчество раби Нахмана, понятно, не охватывает еврейскую интеллектуальную и
духовную традицию во всей ее широте, фокусируясь на некоторых аспектах. Это
придает "Историям", на первый взгляд совершенно разным, определенное
единство, внутреннее и внешнее, позволяющее говорить об общем смысле. Сквозь
большую часть "Историй" проходит лейтмотив исправления мира, тема
приближения Геулы - Избавления. Галут - Изгнание - это не только состояние
еврейского народа, но и состояние мира, из которого изгнано Божественное
присутствие. Это глубоко ущербный мир, почти непроницаемый для света
святости. Предназначение еврейского народа, в особенности его духовных
руководителей и цадиков, над которыми возвышается Машиах (Мессия), -
привести в этот мир Избавление, с которым будет достигнута полнота и
совершенство. Большинство рассказов раби Нахмана посвящены разным аспектам
этой проблемы. Некоторые из них подходят к ней как к всемирной, в центре
других - личность с ее внутренней борьбой, а в третьих подробно трактуется
ожидаемый приход Машиаха. Вместе "Истории" дополняют друг друга, образуя
цикл, который можно было бы назвать "Хаос и Исправление".
ЦАРЬ.
В большинстве историй раби Нахмана царь или император - это Всевышний.
В некоторых рассказах этот персонаж символизирует нечто иное, что именно -
постепенно выясняется из контекста. Но когда повествуется о единственном
царе, о "царе над царями" - это, несомненно, Творец. Этот символ - один из
древнейших в еврейской культуре. Несколько раз он появляется в Торе,
фигурирует в книгах пророков, а затем постоянно встречается в Талмуде и
мидрашах, там вступительные слова "притча о царе" почти всегда означают, что
речь пойдет о Всевышнем, и то же самое касается кабалистической и хасидской
литературы. Парадоксальной особенностью историй раби Нахмана является то,
что символический образ царя в них обычно вынесен за сюжетные скобки. Царь
не участвует в действии как один из персонажей. Не раз и не два говорится о
"царе, что некогда жил", или о "царе, который умер". По сути дела, это не
должно нас удивлять. В той сфере, откуда черпает свои темы раби Нахман,
характерной чертой Создателя является Его сокрытие от творений. В
сотворенном Им мире Он не действует явно и не открывает Свой лик, Дарующий
жизнь всему сущему. Первопричина всего, Он не раскрывается в уродливом,
деградирующем, темном мире изгнания. Суть этого вырождающегося искаженного
мира в том и состоит, что Всевышний не открывается в нем. С другой стороны,
тот мир, в котором Царь царей действительно царствует, в котором Он
раскрывает свою власть, - это мир избавленный, целостный, совершенный. В
определенном смысле сотворение мира и наделение человека свободой воли и
есть начало "сокрытия лика", начало изгнания, когда кажется, что "оставил
Г-сподь Свою землю" (11). Правда, Б-г действует из Своего сокрытия (Он
направляет изнутри сюжет), но это тайное действие, незаметное для глаз. В
руках человека выбор: возвратить ли миру присутствие Всевышнего, привести ли
в мир Избавление. Это задача каждого человека и всего Израиля в целом.
Поэтому не царь главное действующее лицо в историях раби Нахмана, а люди,
ищущие Его. И действительно - почти в каждой истории царь создает исходные
условия, саму ситуацию, а на долю героев выпадает продолжить труд
исправления мира.
Согласно кабалистическим воззрениям, Всевышний (называемый в Кабале
Бесконечным, благословен Он), действуя в мире, облекается в десять сфирот,
через которые происходит Его раскрытие как Творца и Владыки мира. Его более
высокая суть, вознесенная над этими проявлениями (как, например, Кетер
эльйон - "Высшая корона"), не умещается в сущем, выходит за пределы бытия и
постижения. Иными словами, Б-г "скрывается" (12), Он "сделал мрак укрытием
себе" (13). Как много раз объяснял Бешт, открытие в этом мраке Б-га,
открытие того, что Он пребывает в нем, - это и есть Геула, Избавление, о
котором у пророка сказано: "Воочию увидят возвращение Г-спода" (14).
ЦАРСКАЯ ДОЧЬ.
Царская дочь - персонаж многих "Историй о необычайном". Как правило,
этот образ наделен устойчивым символическим значением: это Шхина -
Б-жественное присутствие в мире. Смысл, вкладываемый в понятие "Шхина",
служит одной из центральных тем в кабалистической литературе. Можно сказать,
что отношение "Святой Творец, благословен Он, - Его Шхина" лежит в основе
взаимоотношений Б-га и мира, самым принципиальным и фундаментальным образом
определяя их.
В наиболее общем виде Шхина есть Б-жественная сила, пребывающая в
мироздании и оживляющая его. Шхина - Б-жественная эманация, излучаемая в
мир, она, по сути, - живая душа этого мира. И поскольку в ней
сконцентрирована вся жизненность сотворенного, понятно, что Шхина носит
множество названий и имен, обнаруживается во множестве проявлений. Любой
феномен этого мира можно рассматривать как одно из проявлений Шхины. В
кабалистической системе мира Шхина - седьмая сфира, называемая обычно Малхут
- "царство" или "царственность", - ибо в нее облечены царственное величие и
власть Всевышнего в мире. Шхина ассоциируется с женским началом, ибо она
воспринимает эманацию, и потому именуется "царской дочерью".
У сфиры Малхут, или у Шхины, есть также другая сторона. Это Кнесет
Исраэль - общность душ Израиля. Кнесет Исраэль - их высший духовный
источник. В нем все они пребывают в единстве, и потому Кнесет Исраэль можно
назвать источником силы нашего народа, его душой. Такое понимание Шхины
восходит к Письменной Торе, мы встречаем его повсюду. Народ Израиля
уподобляется жене, невесте, дочери, возлюбленной в книгах пророков и во всей
последующей еврейской литературе.
Вырождение мира и забвение связи с Б-гом, деградация народа Израиля и
его отсылка в галут - все это не что иное как галут Шхины, изгнание
Б-жественного присутствия из мира, а Геула - это "возрождение Шхины из
праха". Само собой разумеется, что вся еврейская литература, начиная с
Танаха, изобилует символами, притчами, метафорами и антропоморфизмами там,
где речь идет о Шхине. В своей многочисленности они переплетаются и
сливаются в сложные поэтические образы, расшифровка которых неизбежно
многозначна. Два метафорических образа, наиболее общих и одухотворенных,
постоянно сопровождают Шхину: "невеста" и "царская дочь". Когда Шхина -
невеста, женихом выступает Всевышний, а весь народ Израиля уподоблен Его
возлюбленной, героине "Песни песней". Когда Шхина царская дочь, то,
напротив, - женихом становится народ Израиля или каждый из его сынов
(последняя метафора особенно излюблена мидрашами). Оба образа удивительно
тонко переплетаются в субботнем кабалистическом гимне "Приди, невеста",
сочетающем их воедино.
В "Историях о необычайном", когда речь заходит о царской дочери,
говорится главным образом о взаимоотношениях Шхины как воплощения души
еврейского народа с душой праведника своего поколения, Машиаха.
В любом случае следует помнить, что сравнений, образов и связанных с
ними иносказаний и символов в "Историях" очень много. Небольшую часть их
раби Нахман использует открыто, на другие лишь намекает, не говоря уже о
многочисленных символах и сравнениях, которые открываются пониманию лишь в
контексте, выходящем за пределы рассказа.
ШВИРАТ-hА-КЕЛИМ И ПАДЕНИЕ.
Мир в наши дни лишен целостности - это касается также еврейского мира -
и ожидает Избавления. Оно равносильно падению завесы, скрывающей
Б-жественную реальность. Критические моменты швират-hа-келим (келим на
иврите - "сосуды", а глагол "лишбор" означает "разбить вдребезги"), с чего,
собственно, и начинается "сокрытие лика", - одна из центральных тем Кабалы.
Кабала углубляет и расширяет то, что сказано об этом в Танахе и в позднейшей
еврейской литературе. У этих критических моментов, несмотря на то, что они
разворачиваются в исторической последовательности, есть общее: все они
связаны с утратой относительного совершенства, падением с высоты. Однако это
падение не фатально, ибо сказано: "Семь раз падет праведник и восстанет". За
падением следует подъем, предпосылки для которого порой создает само
падение.
Большое внутреннее сходство послужило причиной того, что одними и теми
же символами обозначают не совсем тождественные критические моменты,
которых, в общей сложности, четыре. Первый кризис разразился при сотворении
мира. По сути, он и был инструментом сотворения того мира, в котором сокрыт
лик Всевышнего. Это кризис, о котором много говорится в лурианской кабале, и
он называется в ней швират-hа-келим, крушение мира как вместилища
Б-жественного света, ибо высшие силы "упали и разбились" перед его
сотворением. "Искры святости", разлетевшиеся при этой катастрофе, служат
строительным материалом для нашего мира - однако не все, а лишь часть их,
ибо некоторые пали так низко, что оказались в плену материального,
существование которого, включая даже зло, заключенное в нем, они
поддерживают. Освобождение, избавление этих искр из неволи - задача каждого
человека и всего Израиля. Вторая в ряду катастроф - грехопадение Адама. Это
катастрофа человека, утратившего цельность и совершенство, низвергнутого из
райского сада в мир неопределенности, относительности. Здесь он обречен на
колебания между добром и злом, не в силах провести четкое различие между
ними, ибо потерял ясность взгляда. Третья катастрофа - грех изготовления
золотого тельца. После невиданного подъема, связанного с дарованием Торы (в
определенном смысле оно равносильно возвращению в рай), народ Израиля теряет
свое предназначение, поклонившись литому идолу. Утратив дар совершенной
полноты, выделявший его из всего сотворенного, еврейский народ должен теперь
вновь отправиться на поиски Избавления - своего и мира. Четвертая катастрофа
- разрушение Храма и галут. Храм - это тоже своего рода рай, фокус
трансцендентности, пристанище Шхины, где она явлена миру. Грехи Израиля
навлекают на Шхину изгнание, подобное швират-hа-келим. Бесприютная святость
питает зло. Скиталица Шхина оказывается в плену у сил, паразитирующих на
ней, и эти силы рвутся к господству над миром. Они достигают его, а
святость, оставшаяся Израилю, скорбит, и лицо ее скрыто во мраке изгнания.
Шхина обречена изгнанием не только на неизвестность, забвение: "Ноги ее
нисходят к смерти, на преисподнюю опираются стопы ее" (15). Она вынуждена
питать мировое зло. А тем временем грехи всех народов и грехи Израиля делают
кромешную тьму вокруг Шхины еще более непроницаемой.
В сказках раби Нахмана такое положение иллюстрируют несколько
метафорических образов, особенно потерянная царская дочь - преследуемая и
израненная, изгнанная, падшая Шхина.
Поскольку сущность у всех падений одна, неудивительно, что вопреки
историческим различиям они соединяются в единой аллегории. В этой аллегории
звучат и многие другие мотивы, чья полифония взаимно обогащает их.
АРХЕТИПИЧНОСТЬ ОБРАЗОВ.
Герои всех историй, сочиненных раби Нахманом, - конкретные люди, но за
каждым стоит насыщенный смысловой ряд, чья символика раздвигает горизонты
художественного образа за пределы литературы. Кстати, образы еврейской
литературы, от Письменной Торы до Кабалы, вообще чрезвычайно многолики, и
каждый служит своего рода архетипом. Еще Рамбам (Маймонид), основываясь на
принципе "деяния праотцев - знамение для потомков", введенном мудрецами
древности, разработал универсальный подход к истолкованию соответствующих
мест Писания. В позднейшей кабалистической литературе любой, даже самый
малозначительный исторический персонаж Танаха включен в мировой ансамбль, в
единую символическую систему. "Каждый несет в себе все мироздание", -
сказано в "Пиркей-де-раби Натан", и тем более это относится к великой
личности, отражающей и вмещающей весь мир. В Кабале особенно распространено
использование библейских личностных символов в учении о сфирот (и даже в
учении об Откровении). "Семь пастырей мира" обозначают семь сфирот в таком
порядке:
1. Авраhам - Хесед (милосердие)
2. Ицхак - Гвура (мужество, мощь)
3. Яаков - Тиферет (любовь, красота)
4. Моше - Нецах - также Даат (слава, также знание)
5. Аhарон - Год (величие, великолепие)
6. Йосеф - Йесод (основание)
7. Давид (иногда Рахель) - Малхут (царственность)
Неудивительно, что библейские персонажи связаны у раби Нахмана со
сфирот, которые они символизируют.
Связь между человеком и миром, человек как микрокосм, вмещающий целое
мироздание, - одна из основополагающих идей Кабалы. В хасидизме она получила
дополнительное развитие, ибо хасидизм вообще рассматривает Тору с точки
зрения внутреннего мира человека (в книгах раби Яакова-Йосефа из Полонного,
в сочинениях учеников Бешта). Хасидизм также точно определяет связь между
силами души и отдельными сфирот (особенно в литературе Хабада). Эти идеи
зачастую воплощаются в историях раби Нахмана. Некоторые из них легко
поддаются истолкованию в общечеловеческом, всемирном аспекте, а также сточки
зрения кабалистического и хасидского учения о служении души. Разные
истолкования не противоречат друг другу, ибо история, рассказанная раби
Нахманом, сама построена на их совмещении. Шхина - это и Кнесет Исраэль, и
душа еврейского народа, а в определенном смысле - возвышенное начало в душе
каждого сына Израиля. Ее утрата, поиск и освобождение - это не только
трагедия отдельного человека, но и мировая драма: личное избавление есть
часть грядущей Геулы.
Иногда герои раби Нахмана олицетворяют космические силы, ведущие борьбу
за саму сущность мира, иногда это праведники, действующие внутри еврейского
мира, иногда - силы души индивидуума, направленные вглубь его личности, а
иногда - и то, и другое, и третье вместе.
Рассказ 1
О ТОМ, КАК ПРОПАЛА ЦАРСКАЯ ДОЧЬ.Начал раби Нахман так:
- Довелось мне как-то в дороге рассказывать сказку, и всякий, кто ее
слышал, задумывался о возвращении к Б-гу. Вот эта сказка. Это история про
царя, у которого были шесть сыновей и одна дочь. Дорога была ему эта дочь,
он очень любил ее и часто играл с ней. Как-то раз были они вдвоем и
рассердился он на нее. И вырвалось у отца: "Ах, чтоб нечистый тебя побрал!"
Ушла вечером дочь в свою комнату, а утром не могли ее нигде найти. Повсюду
искал ее отец и крепко опечалился из-за того, что она пропала. Тогда первый
министр царя, увидев, что тот в большом горе, попросил, чтобы дали ему
слугу, коня и денег на расходы, и отправился искать царевну. Много времени
провел он в поисках ее, покуда не нашел. Исходил он немало пустынь, полей и
лесов, долго длились его поиски. И вот однажды, идя пустыней, увидел он
протоптанную дорогу и рассудил про себя: "Давно скитаюсь я по пустыне, а
найти царевну не могу - пойду-ка я по этой дороге, может, выйду к
какому-нибудь жилью". И пошел он, и шел долго, пока не увидел замок и
войско, окружавшее его. И замок тот был прекрасен, и войско, стоявшее вокруг
него в строгом порядке, выглядело очень красиво. Испугался первый министр
этих солдат и подумал, что не пропустят они его внутрь, но все же решил:
"Попытаюсь-ка!" И оставил он коня, и направился к замку, и дали ему войти
беспрепятственно. Ходил первый министр из залы в залу, и никто не задерживал
его. И попал он в тронный зал, и увидел: сидит царь с короной на голове,
вокруг него полно солдат, и множество музыкантов играют на музыкальных
инструментах. Красив был зал, и находиться там было приятно. И ни сам царь,
и никто из его окружения не задал вошедшему никакого вопроса. Увидел первый
министр богатые яства, подошел и поел, а потом прилег в углу и стал
смотреть, что же произойдет. И видит он: приказал царь привести царицу, и
отправились за ней. Зашумели все и возликовали, певцы запели, музыканты
заиграли, когда царицу ввели. И поставили для нее трон, и усадили ее подле
царя, и узнал в ней первый министр пропавшую царевну. Огляделась царица,
увидела его, возлежавшего в углу, и узнала. Поднялась она с трона, подошла и
коснулась его, и спросила:
- Узнаешь ли ты меня?
И ответил он ей:
- Да, я узнаю тебя: ты - царская дочь, которая пропала.
И спросил он ее:
- Как ты попала сюда?
Ответила она:
- Из-за того, что у моего отца вырвались эти слова: "Чтоб нечистый тебя
побрал!" Место это - нечисто.
Рассказал ей первый министр и о том, что отец ее очень горюет, и о том,
что сам он разыскивает ее уже много лет. И спросил:
- Как я могу вызволить тебя отсюда?
Ответила она ему:
- Не сумеешь ты освободить меня. Разве только так: если выберешь себе
место и будешь сидеть там целый год и тосковать обо мне - тогда тебе удастся
вывести меня отсюда. Постоянно мечтай обо мне и тоскуй, и надейся, что тебе
удастся спасти меня. И постись, а в последний день, по истечении этого года,
- постись и бодрствуй целые сутки!
Сделал первый министр все так, как она сказала. Прошел год. В последний
день постился он и не смыкал глаз, а потом собрался в путь и отправился
спасать царскую дочь. По пути к замку увидел он яблоневое дерево, на котором
росли прекрасные плоды. Польстился на них первый министр и поел. И как
только съел он яблоко, тотчас свалился и заснул. Спал он очень долго, и
слуга будил его, да не добудился.
А когда проснулся первый министр, то спросил слугу: "На каком я свете?"
И рассказал ему слуга все как было: "Ты спал очень долго, много лет, а я тем
временем кормился этими плодами".
Закручинился первый министр и отправился в замок, и нашел там царевну.
Очень горевала она и горько сетовала:
- Если бы ты явился в назначенный срок, то вызволил бы меня отсюда, а
теперь из-за того, что не утерпел в последний день и съел яблоко, упустил ты
такую возможность. Понятно, что воздержаться от еды очень трудно, особенно в
последний день: ведь тогда и искушение становится сильней... А теперь вновь
выбери себе место и опять проведи там год. А в последний день можешь есть;
только не смыкай глаз и не пей вина, чтобы не заснуть. Главное - не заснуть!
И вновь сделал он все так, как она сказала. И в последний день по
прошествии года отправился в путь, и увидел по дороге к замку ручей красного
цвета, и исходил от ручья запах вина. Сказал своему слуге первый министр:
"Ты видишь? Это ручей, и в нем должна быть вода, но красного цвета он и
пахнет как вино". И подошел он к ручью, и испил из него. Сразу же свалился
он и уснул надолго: проспал семьдесят лет. Пришло тогда в те края большое
войско, за которым следовал обоз, и слуга первого министра спрятался от
солдат. Вслед за войском проехала карета, в которой сидела царская дочь.
Остановила она карету возле спящего и сошла, и присела рядом, и узнала его.
Всеми силами старалась она его разбудить, но тот не просыпался. И стала
царевна причитать над ним: "Столько трудов и многолетних усилий потрачено,
через столько мук и терзаний ты прошел, чтобы наступил день моего
избавления, - и все пропало из-за одного дня!" И зарыдала: "Ах, как жаль мне
и тебя, и себя! Ведь я так долго уже здесь и все никак не могу выбраться!"
Сняла она с головы платок и начертала на нем что-то своими слезами, и
положила его рядом со спящим, а потом поднялась, села в карету и уехала.
Проснулся через некоторое время первый министр и спросил слугу: "На каком я
свете?" И рассказал ему слуга все как было: как прошло войско, а за ним
карета. И как плакала в голос над первым министром царская дочь: "Ах, как
жаль мне и тебя, и себя!" Осмотрелся тут первый министр и увидел рядом с
собой платок. "Откуда это?" - спросил он. Ответил ему слуга: "Она что-то
начертала на нем своими слезами и оставила его тут". Взял первый министр
этот платок и поднял его, держа против солнца. И увидел он на платке буквы,
и прочел все слова ее причитаний и стенаний; и о том там было написано, что
нет ее теперь в прежнем месте, а сможет он ее найти, если разыщет золотую
гору с жемчужным дворцом на ней. Оставил первый министр слугу и отправился
на поиски один. И ходил он по свету, и искал ее много лет, пока однажды не
сказал себе: "Конечно же, не найти в обитаемых краях ни горы из золота, ни
дворца из жемчуга!" - а был первый министр большим знатоком географии и ему
были известны все карты мира. "Поэтому пойду-ка я искать в пустынях!" -
решил он.
И скитался он в пустынях в поисках царской дочери много-много лет, пока
однажды не повстречал человека, такого огромного, что во всем роде людском
не сыскать было другого такого великана. И нес на себе этот человек такое
большое дерево, что ни в одной из населенных людьми стран не найти
подобного.
И спросил великан:
- Кто ты такой?
- Я человек, - ответил первый министр.
Удивился великан и сказал:
- Сколько лет я в пустыне, а ни разу не видал тут человека!
Поведал ему тогда первый министр всю свою историю и рассказал, что ищет
теперь золотую гору и жемчужный дворец.
- Да их вообще не существует! - отмахнулся от него великан и добавил: -
Глупостей тебе наговорили! Ведь такого вообще не бывает на свете!
Разрыдался тут первый министр:
- Должны быть! Где-нибудь они да есть!
Снова отмахнулся от него великан:
- Чепуху сказали тебе!
- И все же они где-то существуют! - повторил первый министр.
- Я убежден, что это глупость. Но раз ты так упорствуешь, я, так и
быть, попробую помочь тебе ведь я повелеваю всем зверьем. Созову-ка их всех
- они ведь рыщут по всему свету, может, и впрямь кто-то из них слыхал об
этой горе с дворцом. И кликнул великан зверей, и сбежались все от мала до
велика, и задал он им этот вопрос. И ответили ему звери, что не видели
ничего подобного.
И снова сказал великан:
- Глупостей тебе наговорили! Послушай меня: возвращайся! Ведь тебе,
конечно же, не найти ту гору с дворцом, потому что их не существует на
свете. Но продолжал упорствовать первый министр, утверждая, что они
обязательно должны где-то быть, и уступил в конце концов великан, и сказал:
- Есть у меня брат, он живет в пустыне, и ему подвластны все птицы.
Вдруг они знают? Ведь они парят высоко в небе, может, и видели они эту гору
и этот дворец? Иди к нему и скажи, что это я тебя послал. И отправился
первый министр в путь, и шел по пустыне много-много лет, пока в конце концов
не повстречал великана, такого же огромного, как предыдущий; тот нес на себе
дерево, такое же большое, как то, которое нес его брат. И все повторилось
как и с первым братом: стал великан расспрашивать первого министра.
Рассказал тот ему всю историю и добавил:
- Меня послал к тебе твой брат.
Тут и второй великан отмахнулся от него: конечно же, ничего подобного
быть не может. Но упорствовал первый министр, утверждая, что гора с дворцом
существуют, и сказал тогда великан:
- Кликну-ка я всех птиц, какие только есть, - ведь все они подвластны
мне. Может, им что-нибудь известно. И созвал он всех птиц, от мала до
велика, и расспросил их, и ответили они, что ничего не знают о горе с
дворцом.
- Ну, - сказал великан, - убедился теперь, что этого в мире нет?
Послушай меня: возвращайся, потому что золотой горы и жемчужного дворца нет
на свете!
Но продолжал упорствовать первый министр и говорил, что они обязательно
существуют, и тогда сказал второй великан:
- Еще дальше в пустыне живет еще один мой брат, ему подвластны все
ветры, а они веют по всему миру может, и впрямь что-нибудь знают.
И снова отправился в путь первый министр, и снова шел по пустыне
много-много лет, пока не повстречал великана, такого же огромного, как двое
первых; и нес на себе третий великан такое же большое дерево, как и те,
которые несли его братья. Стал и этот великан расспрашивать первого
министра, и тот рассказал ему, как и первым двум, всю историю. Отмахнулся от
него и третий великан, но упросил его первый министр, и согласился тот
оказать ему милость: созвать все ветры и спросить у них. И созвал великан
все ветры, и расспросил каждого. Но ни один из них знать не знал ни про
золотую гору, ни про жемчужный дворец.
И сказал великан:
- Ну, видишь теперь, что глупостей тебе наговорили?
Разрыдался тогда первый министр:
- Я точно знаю, что эта гора и этот дворец существуют!
Тут прилетел еще один ветер. И разгневался на него повелитель ветров:
- Почему опоздал? Не приказал ли я всем ветрам явиться? Почему не
прибыл вместе со всеми?
Ответил ветер:
- Задержался я из-за того, что должен был доставить царскую дочь к
золотой горе с жемчужным дворцом.
Ох, как обрадовался первый министр - ведь ему посчастливилось услышать
то, к чему он стремился! И спросил тогда у того ветра повелитель ветров:
- Скажи-ка, что у них там больше всего ценится?
Ответил ветер:
- Все у них в большой цене.
Обратился тогда повелитель ветров к первому министру:
- Ты так долго искал и столько сил потратил, а теперь денег твоих может
тебе не хватить... Чтобы не задержался ты из-за этого, дам-ка я тебе особый
сосуд: каждый раз, когда опустишь в него руку, вытащишь оттуда деньги.
И приказал великан ветру доставить первого министра в тот край. И
поднялся ветер-ураган, и подхватил его, и перенес туда. Он опустил его у
городских ворот, но стояла там стража и не пропустила первого министра.
Достал он тогда из сосуда деньги и подкупил стражу. И вошел он в город, и
оказался тот город прекрасным. Пошел первый министр к одному богачу, снял у
него угол и заплатил за стол: знал он, что потребуется ему в этом городе
задержаться, потому что придется применить всю свою мудрость и смекалку,
чтобы вызволить царскую дочь.А как это ему удалось, раби Нахман не рассказывал, да только известно,
что в конце концов удалось.
Амен. Сэла.
Комментарий к рассказу
"О том, как пропала царская дочь"Эта история повествует об усилиях еврейского народа, направленных на
освобождение Шхины из изгнания.
Внешняя фабула истории широко распространена и известна на нескольких
языках. Среди версий, обладающих наибольшим сходством, можно назвать сказку
братьев Гримм, а также некоторые русские и украинские народные сказки.
Воспользовавшись бродячим сюжетом, раби Нахман внес в него ряд изменений,
придавших его истории новый, общечеловеческий смысл. Это дало ему основания
предварить свою первую сказку словами: "Довелось мне как-то в дороге
рассказывать сказку, и всякий, кто ее слышал, задумывался о возвращении к
Б-гу".
Поиск пропавшей царевны раби Нахман уподобляет поиску Шхины, томящейся
в плену клипот - оболочек, изолирующих от святости мир, в котором правит
зло. Первый министр (в оригинале библейское "второй в царстве". - Прим.
пер.) олицетворяет еврейский народ, а царская дочь, которую он повсюду
разыскивает, - Шхину. История борьбы и поражений поэтично символизирует
борьбу полную трагизма, которую еврейский народ ведет со злом в самом себе и
во всем мире на протяжении всей своей истории.
Исчезновение царской дочери
Как и в большинстве других историй раби Нахмана, в этой истории царь
символизирует Царя мира, Всевышнего. У царя есть единственная дочь - Шхина
(и в то же время Кнесет Исраэль, единая душа всего Израиля), к которой он
питает исключительную любовь (16).
Шесть братьев принцессы символизируют кабалистические сфирот. Сфира
Шхины, седьмая, называемая Малхут, - царская дочь, а шесть ее братьев -
царские сыновья (17). Царь сильно привязан к единственной дочери. Он очень
любит ее, и эту любовь выражает поэтичная, библейская по своей образности
метафора Шхины, пребывающей в своем гнезде, в Храме. Это символ постоянной
близости между Б-гом и Кнесет Исраэль. Но вот в их отношениях разразился
кризис. Царь перестает оберегать дочь от зла. И поскольку он больше не
беспокоится о ее судьбе (о судьбе Кнесет Исраэль, сокровенной душе всего
Израиля, которая является одной из граней Б-жественного откровения в мире),
то силы зла похищают царскую дочь и используют ее для своих целей. Однако
царь тотчас же раскаивается и хочет вернуть царевну. Он пытается призвать ее
к себе, старается отыскать ее. Эти призывы напоминают заверения пророка: "На
малое мгновение оставил Я тебя и с милосердием великим соберу тебя. В пылу
гнева сокрыл Я на мгновение лик Свой от тебя - и милостью вечною помилую
тебя, - сказал Избавитель твой, Г-сподь" (Йешаяhу, 54:7,8). При всем том,
страдания и беды все же приходят как следствие "сокрытия лика". Всевышний
полон сожаления и стремится возвратить к Себе Кнесет Исраэль, ибо сказано в
трактате "Брахот": "Что (осталось) ему, отцу, изгнавшему сыновей, или
сыновьям, изгнанным из-за стола отца своего?" (3б). Но поскольку Б-г изгнал
Шхину, или Кнесет Исраэль, то и народ Израиля должен отправиться в изгнание.
Образ первого министра символизирует еврейский народ (по крайней мере, его
лучшую часть - законоучителей и праведников) (18).
Такое описание изгнания у раби Нахмана опрокидывает привычные
представления. Галут вызван не делами земными, не объективными
материально-историческими причинами, приведшими к изгнанию еврейского народа
с его родины. Создается впечатление, что не Шхина сопровождает еврейский
народ в его изгнании, а напротив - сыны Израиля отправляются в изгнание
вслед за Шхиной, чтобы найти и возвратить ее.
Таким образом, по мнению раби Нахмана, галут не навязан еврейскому
народу внешними обстоятельствами. Это добровольное изгнание. Народ Израиля
отправляется на поиски Шхины, то есть своей собственной души, и на этом пути
претерпевает муки. Ради чего он принимает страдания? Из любви к обожаемому
Царю, которому хочет возвратить любимую дочь, ради "воссоединения Святого
Творца, Благословен Он, с Его Шхиной". Эта благородная цель побуждает
первого министра отправиться в странствия, которые закончатся не раньше, чем
он найдет и освободит царскую дочь.
Первый этап поисков царской дочери
Итак, первый министр отправляется на поиски царской дочери. Он берет с
собой лишь самое необходимое (галут!): слугу, олицетворяющего простой народ
Израиля, неискушенных людей, отправляющихся на поиски Избавления вслед за
вождями. После долгих изнурительных поисков первый министр находит царскую
дочь в укрепленном замке среди пустыни. Пустыня служит прибежищем нечистой
силе, Азазелю. Среди запустения могут гнездиться только злые силы (19).
Первый министр находит в пустыне дворец, войско, стражу - все атрибуты
истинного царя, ибо "...одно в противовес другому сделал Б-г..." ("Коhелет"
- "Екклесиаст", 7:14) и зло является взору подобием добра. Злые силы пугают
первого министра, поскольку он поддается иллюзии и принимает мнимую
реальность за подлинную. Но, преодолев страх, он входит во дворец и
убеждается, что силы зла не более чем тени и их метания не в состоянии
помешать человеку сделать то, что должно. Зло распоряжается лишь там, где
человек поддается его власти. Первый министр проникает вглубь дворца, в
самое логово зла, добирается до его сердцевины и видит все происходящее там.
Он полон веры и надежды, и потому нечистая сила не может ему
воспрепятствовать и бессильна повредить.
Веселье на балу Азазеля достигает апогея, когда вводят царицу, в
которой верный министр узнает царскую дочь. Она служит злу, и в этом
глубинный смысл изгнания Шхины. Когда проявление Б-жественных сил в мире не
оказывает благотворного и оживляющего влияния на Кнесет Исраэль (ибо связь
между Б-гом, Шхиной и Израилем в каком-то смысле расторгнута), оно
поддерживает зло, питая его жизненность.
Момент узнавания чрезвычайно важен, ибо именно в нем начало Избавления.
Не признав дочь царя в одеяниях скверны, в нечистом облачении и окружении,
первый министр никогда не смог бы освободить ее. Именно этот момент -
опознание внутри зла действующей там Б-жественной силы - дед раби Нахмана,
Бааль-Шем-Тов, считал решающим в победе над злом. И потому освобождение
царской дочери начинается в тот момент, когда первый министр узнает ее в
царице сатанинского бала. Что же он может сделать? Чем помочь пленной
царевне? В какой помощи она нуждается? Ясно, что узы зла, удерживающие ее,
можно разорвать лишь духовным усилием. Именно в такой помощи нуждается
царская дочь, чтобы освободиться. И потому первая попытка помочь ей включает
описание усилий тех, кто первыми в истории пытались привести мир к Геуле:
пост, аскеза, молитва, а главное - непрестанная тоска и страстная жажда
Избавления. Эта тоска - главное средство приближения Шхины, способ избавить
ее из плена, выкупить из неволи.
Первый министр (символизирующий, как было сказано, законоучителей и
праведников Израиля всех поколений) дает суровые обеты и подвергает себя
жестоким лишениям, чтобы сосредоточить все телесные и духовные силы на одной
возвышенной цели: освобождении Шхины. Однако именно в момент аскетического
подвига злое начало в человеке особенно усиливается. Понятно, что это не
случайно. Хасидизм полагает, что такова естественная и неизбежная реакция на
попытки подавить дурное начало путем изнурения плоти.
Необходимо разобраться в корнях проблемы, а не только попытаться
выкорчевать ее последствия с помощью аскетического подвига. Подобную ошибку
совершает первый министр - и, как следствие поражения, погружается в спячку.
Сон напоминает смерть (как сказано в Талмуде: "Сон - шестидесятая часть
смерти"). Глубокий сон изгнания наполнен суетой, дни проходят впустую, в
стороне от происходящего в мире. Сокрушительная неудача аскетического
подвига неожиданно обернулась спячкой!
Слуга, не имевший столь возвышенных притязаний, не погружается в сон
вслед за господином. Пока министр бездействует, пока элита болезненно
переживает постигшее ее разочарование, простой народ ведет обычную жизнь,
заботясь о повседневных материальных нуждах. Здесь, разумеется, нашли
отражение неудачи различных мессианских попыток, поражения всех
лжемессианских движений. Движения эти, будившие великие надежды и вызывавшие
пламенное воодушевление, порождали разочарование и бездействие, когда
надежды развеивались.
Второй этап поисков царской дочери
Очнувшись, наконец, первый министр не может прийти в себя от изумления:
"На каком я свете?" Кажется, что великое испытание до основания потрясло
устои его жизни. Министр должен услышать о том, что произошло, из уст своего
слуги, а после этого он вновь отправляется на поиски. Никаких перемен
положение не претерпело, изгнание царской дочери не является окончательным.
И испытание на сей раз легче: не спать, когда настанет великое мгновение, и
не пить вина, чтобы не уснуть пьяным сном, ибо этот сон не позволяет
отличить галут от Геулы. Надо постоянно сохранять духовное бодрствование,
чтобы, когда придет Избавление, быть готовым к нему! (20)
В первый раз соблазн был явным и недвусмысленным. На сей раз соблазн
более изощренный - по крайней мере, он дает министру формальный повод
сказать слуге: "Ты видишь? Это ручей". Тем самым министр как бы берет его в
свидетели, решая проверить, что стоит за удивительным явлением: почему вода
пахнет вином. Однако, как и следовало ожидать, вином пахло именно вино, и
безобидный, казалось бы, опыт оборачивается великим падением. Министр
напивается допьяна и на семьдесят лет - срок Вавилонского изгнания -
засыпает мертвым сном. В Талмуде рассказывается о раби Хони hа-Меагеле,
который удивлялся словам псалма "были мы как во сне", пророчески
предсказывавшего вавилонский галут. Ответ на свой недоуменный вопрос он
получил, когда сам погрузился в сон длиною в жизнь.
Пьянство заставляет забыть об изгнании. Семь десятилетий прошли в
тяжелом сне, без единого проблеска, без малейшей надежды на Избавление,
когда не видно даже пути к нему. Эти семь десятилетий видятся раби Нахману
как глубочайшее падение, падение с точки зрения всех "семидесяти ликов"
Торы. Правда, слуга и на сей раз бодрствовал. Но что в том толку, если
действовать способен лишь господин, а он уснул!
Царская дочь оказывается в новой ситуации (соответствующей последнему
галуту, когда иссякла надежда на то, что народ Израиля вскоре отстроит Храм
на своей земле): теперь ее изгоняют в дальние дали, и, отправляясь в далекое
изгнание, она оставляет первому министру душераздирающее письмо, написанное
слезами (21). Это письмо исполнено страдания, в нем говорится о муках,
которые ждут еврейский народ. Но в письме также сказано, что у Израиля еще
осталась надежда и Избавление все же придет. Увы, оно бесконечно далеко и
существует лишь в воображении, поэтому кажется совершенно лишенным связи с
действительностью, нереальным: "на золотой горе, в жемчужном дворце".
Однако, это видение, хотя и выглядит далеким от всякой логики, побуждает
первого министра к новым - последним поискам.
Последний этап поисков
Последние испытания - самые тяжкие. Герою предстоит найти то, что
представляется плодом воображения: "золотую гору", Геулу Израиля. На сей раз
первый министр оставляет слугу и отправляется в долгие странствия один.
Слугу тяготят лишь материальные лишения, связанные с изгнанием, тогда как
господина приводит в отчаяние безнадежность самих поисков. Особенность
последнего Изгнания в том, что инициировать Геулу обязаны великие праведники
(такие, как первый министр). Именно на их плечи ложится бремя духовного
труда, но не только оно праведников гнет груз отчаяния, когда руки сами
собой опускаются перед неисполнимостью труда. Итак, первый министр в третий
раз отправляется на поиски. Он покидает населенные места и углубляется в
пустыню. Последнее обстоятельство весьма многозначно. С одной стороны,
пустыня - это "пустыня народов" (22), еще более отдаленный и мрачный галут,
своего рода падение еврейского народа в духовную пропасть.
Однако у пустыни есть и другой смысл (ср. с историей о Бааль Тфила):
трансцендентальный. Герой покидает этот мир и устремляется на поиски в иные,
тайные миры. Быть может, удастся найти разгадку в пустыне, которой нет на
глобусе. Странствия первого министра в пустыне и встреча с тремя великанами
символизируют поиски в высших мирах. Три великана - ангелы трех духовных
миров: Асия, Йецира и Брия. Каждый из великанов властвует над целым миром
творений: животными в Асия, птицами в Йецира и ветрами (или духами) в Брия.
По этим мирам скитается герой, однако изгнание Шхины настолько
безоговорочно, что и в высших мирах он не находит помощи. Даже ангелы,
князья высших миров, не в силах изменить положение вещей, ибо Всевышний
никому не раскрыл тайны Избавления, даже ангелам, и потому сказано: "Ибо
день мщения - в сердце Моем..." (24) - сердце не доверило этой тайны устам.
Само пребывание человека в высших мирах внушает изумление: что делает
здесь это крохотное существо? Однако вопреки своей незначительности человек
способен продолжить подъем. Ангел приставлен к определенному месту, тогда
как человек может "ходить между стоящими здесь" (25). Вера возвышает цадика
и дает ему высшее знание, которого лишены даже ангелы.
В поисках царской дочери герой ведет жизнь, полную страданий.
Самоистязания, на которые он обрекает себя, не сводятся к постам и ночным
бдениям, как у первых "плакальщиков Сиона". Это двухтысячелетние духовные
муки, когда все говорят: иссякла ваша надежда. И даже когда собственные
ощущения убеждают, что все кончено, когда, казалось бы, растаяла последняя
надежда, он все еще верит, что найдет ту, которую ищет.
Путь к Избавлению
Момент, когда рушится мир, но его разрушение не приводит к крушению
веры (26), - это и есть начало Избавления. Многие мидраши говорят об этом
дне - когда отстроенный Иерусалим будет разрушен, Машиах бен Йосеф (27)
убит, а остатки верных Богу развеяны в пустыне. Таково последнее, самое
грозное испытание, когда кажется, что потеряна всякая надежда. Те, кто
устоит в этом испытании, будут достойны Избавления.
Геула начинается с узнавания: в сердцевине зла вдруг проглядывает
добро, ибо зло есть скрытое добро. Именно потому весть о "золотой горе"
приносит тот же дух-ветер, который забросил туда царскую дочь. Более того:
сам повелитель духов, убеждавший героя отказаться от бесплодных поисков,
теперь помогает ему. Великан, символизирующий мир, вызывается служить
освобождению Шхины, путь к чему теперь совершенно ясен.
Замечание великана "там все дорого" отсылает нас к одному из признаков
приближения Геулы, "всеобщему подорожанию" (28). Учителя хасидизма
истолковали это в том смысле, что с приближением Геулы все станет даваться с
огромным трудом и исполнение заповедей потребует самопожертвования и
напряжения всех сил. Волшебный сосуд, в котором не иссякают деньги, - также
один из признаков Геулы, аллюзия на сказанное в трактате "Санhедрин": "Пока
не иссякнет последняя монета в сосуде". Смысл этого изречения таков: простая
и искренняя вера питает саму себя, и даже великий человек ищет в ней
поддержку, без которой ему не устоять в испытаниях.
Что же дорого и что важно, что ценится там, на золотой горе? Ответ
гласит: герою могут не позволить войти в город. "Достал он тогда из сосуда
деньги и подкупил стражу. И вошел он в город, и оказался тот город
прекрасным. Пошел первый министр к одному богачу, снял у него угол и
заплатил за стол: знал он, что потребуется ему в этом городе задержаться,
потому что придется применить всю свою мудрость и смекалку, чтобы вызволить
царскую дочь".
"А как ему это удалось, раби Нахман не рассказывал, да только известно,
что в конце концов удалось".
Рассказ 2
МУДРЕЦ И ПРОСТАКЖили некогда в одном городе два богача, и каждый из них владел большим
домом. У обоих было по сыну, и учились их дети вместе в школе, причем один
из них был умницей, а другой ничем особенным не выделялся. Несмотря на
разницу в способностях, мальчики любили друг друга. Спустя какое-то время
обеднели их отцы, обнищали до такой степени, что остались у них лишь дома,
которыми они владели. А дети тем временем выросли, и сказали им отцы: "Нам
нечем за вас платить, содержать вас мы больше не можем. Теперь вы сами себе
хозяева". Простак пошел учиться на сапожника, а его умному и смышленому
другу такое нехитрое ремесло было не по нутру, и решил он отправиться
бродить по свету, чтобы подыскать себе достойное занятие. Пошел умник на
базар и увидел там большой фургон, запряженный четверкой лошадей в полной
упряжи. Спросил он купцов:
- Откуда вы?
Те ответили:
- Из Варшавы.
- Куда путь держите?
- Назад, в Варшаву.
Спросил он их:
- Не нужен ли вам слуга? - Увидели купцы, что парень он смышленый и
крепкий; приглянулся он им, и взяли они его с собой. Поехал умник с ними и
был им в дороге хорошим слугой. Но поскольку был он очень умен, то решил по
приезде в Варшаву: "Если я уже попал сюда, не стоит мне оставаться с этими
купцами. Может, найдется здесь для меня местечко получше; пойду-ка поищу".
Отправился он на базар, стал наводить там справки о людях, которые
привезли его с собой, и попытался выяснить, не найдется ли для него в городе
еще лучшее место. Ответили ему, что те, кто привез его сюда, люди честные и
слугам их хорошо живется, но работать у этих купцов очень нелегко, поскольку
ездят они по своим торговым делам в места весьма отдаленные.
Пошел он дальше, и стали попадаться ему по дороге приказчики из разных
мануфактурных лавок; вышагивали они по базару во всем своем великолепии: как
и заведено у людей их профессии, носили они особенные шляпы, на ногах их
красовались остроносые башмаки; и наряд их, и осанка отличались большим
изяществом.
Восхитил утонченного и смышленого юношу внешний вид этих людей, и
понравилось ему их ремесло тем более, что оно не требует от человека никаких
разъездов. Отправился он к купцам, которые доставили его в этот город,
поблагодарил их и сказал:
- Работа у вас мне не подходит, а за то, что вы меня подвезли, я
расплатился тем, что прислуживал вам в пути.
Ушел он от них и нанялся к хозяину одной из мануфактурных лавок. А тот,
кто работает по найму, как известно, начинает свою службу с самых простых,
тяжелых работ и получает за свой труд гроши и лишь затем начинает
продвигаться все выше и выше.
Заставлял хозяин юношу трудиться в поте лица, посылал его с товаром в
дома сановников; таскал тот вороха разной одежды, перекинув ее через руку,
как делают все разносчики, и сгибался под непосильной ношей, поднимаясь с
ней зачастую под самые крыши высоких домов.
Тяжел был для него этот труд, и, будучи философом и умницей, задумался
он: "Какая польза мне от этой работы? Ведь каждый трудится во имя какой-то
цели. А моя цель - жениться, завести семью и содержать ее. Но думать об этом
мне пока рановато, время мое еще не пришло. Похожу-ка я покуда по свету,
погляжу на разные страны".
Пришел юноша на базар и увидел там большой фургон, в котором сидели
купцы. Спросил он их:
- Куда вы направляетесь?
Ответили те:
- В Ливорно.
- Возьмите меня с собой!
Согласились они, и отправился он с ними в те края.
Попал он в Италию, оттуда перебрался в Испанию, и длилось его
путешествие несколько лет. Повидав мир, стал он еще умнее и решил: "Пришла
мне пора идти к своей цели". Призвал он на помощь весь свой разум, чтобы не
ошибиться в выборе занятия, и привлекла его мысль стать золотых дел
мастером, потому что нравилось ему это ремесло: было оно почетным и
интересным, требовало от человека немалого ума и к тому же приносило большой
доход.
Так как был юноша философом и умницей, ему не понадобились годы для
того, чтобы научиться этому делу, - уже через три месяца стал он в нем
величайшим мастером, превзойдя своим искусством собственного учителя.
Тут подумал он: "Хоть и овладел я этим ремеслом, не стоит мне на нем
останавливаться: сегодня в почете оно, а завтра, возможно, будет цениться
иной род занятий". И пошел он в ученики к резчику по драгоценным камням.
Благодаря своему уму изучил он и это ремесло всего за три месяца, но
продолжал философствовать: "Хоть и овладел я двумя ремеслами, оба они могут
утратить свое значение. Хорошо бы мне научиться такому делу, которое никогда
не перестанет быть важным".
Рассудил юноша, что следует ему стать лекарем, ведь в этой профессии
постоянно есть нужда, и она всегда в почете.
Тому, кто хотел быть лекарем, следовало сначала научиться читать и
писать по-латыни и постичь философские науки; благодаря своим способностям
осилил парень в короткое время всю эту премудрость и стал через три месяца
превосходным лекарем, выдающимся философом и великим ученым, постигшим все
науки.
После этого стал юноша презирать весь мир: решил он, что все люди
вокруг него - круглые дураки и невежды: ведь благодаря своей мудрости стал
он таким великим мастером, ученым и лекарем, что каждый человек по сравнению
с ним был просто пустым местом.
Решил он тут, что пришло ему время осуществить свою цель и подыскать
себе жену, и сказал себе: "Если останусь я в этом городе и женюсь здесь,
никто в моих родных краях не узнает, кем я стал. Вернусь-ка я лучше домой,
чтобы все там увидели, чего я в жизни добился. Ушел я от них совсем
мальчишкой - а теперь вон каких высот достиг!"
Собрался юноша и отправился домой, но обратный путь был для него сущим
мучением: из-за великой мудрости своей не находил он себе в дороге
собеседников, и ни один постоялый двор не казался ему достаточно приличным
для себя; постоянные терзания испытывал он в пути...
А теперь оставим на время нашего умника и расскажем о том, что
случилось с простаком.
Наш простак учился сапожному делу; и так как был он совсем уж
простецким парнем, пришлось ему долго учиться, покуда наконец освоил он это
ремесло, но совершенства в нем так и не добился. Женился простак и
сапожничал, зарабатывая себе на жизнь. А поскольку был он простаком и
мастерства в своем деле так и не достиг, заработки его были весьма скудны. У
него не хватало времени даже на то, чтобы поесть, - так много приходилось
ему трудиться: ведь дела-то своего он полностью так и не освоил. Лишь во
время работы, прокалывая шилом отверстия в коже и протягивая сквозь них
дратву, находил он время съесть кусочек-другой хлеба. Натура его, однако,
была жизнерадостной, и он всегда пребывал в веселье.
И было у простака все: всевозможные яства, любые напитки и какие угодно
наряды. Говорил он обычно своей жене:
- Собери-ка мне, жена, поесть.
Приносила та ему кусок хлеба; съев его, просил он каши с приправой. Та
отрезала ему еще ломоть; ел он его и не мог нахвалиться:
- До чего же чудная каша! - и просил жену подать ему мяса.
Отрезала она ему еще кусок хлеба; ел он его, и расхваливал, и
восклицал:
- Что за прелесть это мясо!
Так требовал он себе всевозможные вкусные блюда, и всякий раз жена
подавала ему ломоть хлеба. Ел он с большим аппетитом и всячески расхваливал
каждое из яств:
- Ах, как вкусно! - будто и впрямь ему подавали то, что он просил.
И действительно, в каждом куске хлеба ощущал он вкус тех блюд, которых
желал: ведь он был парнем простым и жизнерадостным, и хлеб этот в самом деле
заменял ему всевозможные яства.
- Принеси-ка мне пивка, жена, - говорил он.
Подавала она ему воды; он отпивал и похваливал:
- Какое отличное пиво! А теперь дай-ка мне медку.
Снова приносила ему жена воды, и вновь радовался он:
- Хорош медок!
После этого требовал он вино или какой-нибудь другой напиток, и вновь
подавала ему жена простую воду; пил он, и наслаждался, и не мог нахвалиться,
будто и впрямь приносили ему то, о чем он просил. Точно так же было у него и
с одеждой. Имелся у них на двоих с женой один овчинный полушубок, и когда
собирался простак на базар, то говорил жене:
- Подай-ка мне полушубок, жена.
Когда нужна была ему шуба - пойти, скажем, в гости, - говорил он жене:
- Принеси-ка мне шубу, - и подавала ему жена тот же полушубок.
Радовался он, облачаясь в свою шубу, и расхваливал ее:
- Что за отличная шуба!
Собираясь в синагогу, требовал он у жены кафтан; одевал он полушубок и
не мог нарадоваться:
- Что за красота этот кафтан, что за прелесть!
Когда же нужен был ему выходной лапсердак, снова подавала ему жена
полушубок; вновь он расхваливал его, восторгаясь изяществом и красотой этого
наряда.
Точно так же относился простак ко всему, что его окружало, и никогда не
покидали его веселье, жизнерадостность и доброе расположение духа.
Так как не был этот парень мастером своего дела, то нет ничего
удивительного в том, что башмак, над которым он работал, получался у него
треугольным. Вертел он этот башмак в руках, радовался тому, что у него
получилось, и расхваливал его жене:
- Каким прелестным вышел этот башмачок! Не башмак, а просто конфетка!
- Если это и вправду так, - отвечала ему жена, - то почему же другие
сапожники берут за пару три гульдена, а ты всего лишь полтора?
- Что мне до того! - говорил он. - У них своя работа, а у меня своя. И
вообще, к чему нам говорить о других? Давай-ка лучше подсчитаем, сколько
чистой прибыли получу я с этого башмачка. Кожа стоила мне столько-то,
столько-то - клей и дратва, и все остальное. После всех этих расходов мне
остается десять грошей. О чем мне беспокоиться при таких доходах?
Был этот простак всегда радостным и веселым, но люди подтрунивали над
ним кто во что горазд, найдя в нем удобную мишень для шуток: ведь в их
глазах он выглядел сумасшедшим.
Приходили люди к простаку и вызывали его на разговор, чтобы было над
чем посмеяться, а тот обычно отвечал им:
- Только давайте-ка без насмешек.
И как только они заверяли его, что намерены говорить с ним всерьез, он
был готов выслушать их и поддержать беседу. Был он парнем простым и не хотел
задумываться над истинными намерениями своих гостей, для которых любой
разговор с ним уже был забавой. Когда ему все же становилось ясно, что над
ним насмехаются, он говорил:
- Предположим, что ты и впрямь более умен. Что же получится? Окажется,
что дурак - это ты! Ведь что особенного я из себя представляю? Быть умнее
меня невелика заслуга. Но если ты, при всем своем уме, надо мной, дураком,
смеешься, значит, ты сам неумен.
Вот какой был у простака характер.
...А теперь наш рассказ снова пойдет об умнике.
Когда в его родных местах стало известно о том, что он возвращается,
накопив в дальних краях большую мудрость и достигнув там высокого положения,
переполошились его земляки.
Обрадованный простак тоже был среди тех, кто выбежал умнику навстречу.
Перед тем, как выйти из дому, он крикнул жене:
- Принеси-ка быстренько мой выходной плащ! Я бегу встречать своего
любимого друга, хочу поскорее увидеть его! Принесла ему жена полушубок, и он
побежал навстречу своему товарищу.
Когда роскошная карета, в которой восседал умник, преисполненный
сознания собственного величия, поравнялась с простаком, тот приветствовал
его с радостью и любовью:
- Как поживаешь, дорогой брат? Слава Всевышнему, что Он привел тебя
сюда и я удостоился счастья с тобой встретиться!
А умник, в глазах которого все человечество ничего не стоило, - ведь
считал он себя мудрее всех, - посмотрел на простака как на сумасшедшего. Но
так как вспомнил он прежнюю дружбу, которая связывала их в юности, и то, как
крепко они любили друг друга, отнесся к нему приветливо, посадил к себе в
карету и въехал вместе с ним в город.
А отцы их, домовладельцы, за то время, что умник отсутствовал, успели
скончаться, завещав свои дома детям.
Простак, который не покидал свой город, унаследовал отцовский дом и
стал жить в нем. А дом умника, жившего в чужих странах, остался без хозяина
и пришел в запустение, а со временем совсем разрушился и превратился в пыль.
И умнику, вернувшемуся в родной город, негде было жить. Пришлось ему
остановиться на постоялом дворе. Жизнь там была для него мучительной, потому
что жилье это совершенно ему не подходило.
У простака тем временем появились новые заботы: то и дело бегал он к
своему умному другу, переполненный любовью и радостью от встреч с ним. Видел
он, что умник страдает от того, что живет на постоялом дворе, и сказал ему
однажды:
- Переходи-ка, братец, жить ко мне. Поселишься ты с нами; сволоку я в
угол свою утварь, и сможешь ты пользоваться всем моим домом.
Понравилось умнику это предложение, и перешел он жить к простаку. Но
терзания не оставляли его, и вот почему: была у него слава большого мудреца,
искусного мастера и великого лекаря. Но однажды заявился к нему вельможа и
заказал золотой перстень. Сделал ему умник великолепное кольцо, украсил его
превосходным орнаментом, а среди прочего выгравировал небывало красивое
дерево. Пришел вельможа за своим перстнем, и не понравился тот ему. Терзался
умник, не находя себе места: уверен он был, что перстенек с таким прекрасным
деревом, которое он изобразил на нем, в самой Испании пользовался бы большим
успехом и считался бы там невероятным чудом, а здесь такую красоту и
оценить-то было некому.
Пришел к умнику еще один знатный вельможа и принес дорогой камень,
который привезли ему из дальних стран. Вместе с ним он дал мастеру другой
камень, украшенный искусной резьбой, и попросил его сделать на заморской
драгоценности такой же точно рисунок.
Выполнил умник его просьбу в точности, лишь в одной детали ошибся -
такой незначительной, что никто, кроме него самого, не смог бы обнаружить
ошибки.
Пришел вельможа за своим камнем, и работа ему очень понравилась. Но сам
умник очень переживал из-за ошибки, которую допустил: "Как же я мог,
несмотря на все свое умение, так ошибиться?!"
Занятия врачеванием тоже доставляли ему неприятности. Однажды пришел он
к одному больному и дал тому лекарств, которые несомненно должны были спасти
жизнь несчастного. В этих прекрасных снадобьях он был уверен. Все же
вскорости больной умер, и прошел слух, что виноват в его смерти лекарь.
Сильно терзался из-за этого умник.
Другой же больной, получивший от него лекарство, выздоровел. Но вокруг
стали поговаривать, что и без помощи лекаря этот человек все равно бы
излечился. Это добавило терзаний умнику, и он постоянно пребывал в
угнетенном состоянии духа.
Понадобилось тут ему заказать себе одежду. Пригласил он портного, но
ему стоило больших трудов объяснить тому, чего он хочет, научить портного
законам моды, в которых сам он был докой. Удался портному заказанный костюм,
сшил он его по желанию заказчика - только вот один из лацканов не вышел у
него, получился с небольшим изъяном. И умник нашел новый повод для
переживаний: "Никто тут в этом деле не понимает! Попал бы я в этом новом
костюме в Испанию - над испорченным лацканом все бы смеялись, я выглядел бы
там пугалом огородным!"
Постоянно были у бедняги причины для огорчений; а простак каждый раз
прибегал к нему веселый и радостный и находил своего товарища несчастным и
страдающим.
Спросил он его однажды:
- Почему ты всегда страдаешь? Ведь ты так умен и богат! Отчего тогда я
всегда весел?
Решил умник, что простак смеется над ним, и посмотрел на него как на
сумасшедшего.
А простак между тем продолжал:
- Смотри: все эти люди, потешающиеся надо мной, - обыкновенные дураки:
ведь быть умнее меня - невелика честь. Но ты-то мудрец, ты должен понимать,
что не в уме счастье! Счастливее ли ты от того, что умнее меня? Дай тебе
Б-г, чтобы стал ты таким же простаком, как я!
Ответил умник:
- Таким, как ты, я стану только тогда, когда Всевышний лишит меня
разума или я, не дай Б-г, заболею, - тогда я, возможно, и впрямь свихнусь,
подобно тебе. Ведь ты же сумасшедший! Со мной-то ты никогда не сможешь
сравняться, никогда не станешь таким мудрым, как я!
Сказал ему простак:
- У Всевышнего, да благословится Имя Его, все возможно. Ему ничего не
стоит сделать и меня мудрецом, равным тебе.
Услышав такие слова, умник расхохотался...
Привыкли люди называть этих двух друзей умником и простаком. Хотя
умников и простаков в мире немало, каждый из этих двух был в своем городе
притчей во языцех: со времен их учебы в школе один из них зарекомендовал
себя выдающимся умником, а другой - редким простаком. И даже в списке
горожан, куда заносят имя и фамилию каждого, они были записаны по своим
прозвищам: "Умник" и "Простак".
Однажды просматривал тот список сам царь, нашел в нем эти записи и
удивился странным прозвищам. Пожелал царь увидеть этих людей и рассудил так:
"Если приглашение мое застанет их врасплох, они так перепугаются, что умник
может потерять дар речи, а простак от страха с ума сойдет". Решил тогда царь
послать за умником умного гонца, а за простаком - простака.
Но как найти простака в столичном городе, если в нем почти все -
мудрецы? Был там лишь один простак - царский казначей; ведь умного на эту
должность не назначат: от большой мудрости этот умник может и разграбить
казну. Именно поэтому царскими казначеями бывают одни лишь простаки.
Позвал царь двух придворных: одного, известного своим умом, и того
самого простака-казначея - и послал их за двумя друзьями, и дал каждому из
гонцов письмо, а кроме того - особое послание губернатору той провинции, где
жили умник и простак. В этом послании поручалось губернатору написать двум
друзьям от своего имени, чтобы подготовить их к царскому приглашению, -
иначе они могут испугаться. Губернатор должен был сказать им так: никакой
срочности нет, дело терпит; царь не приказывает им приехать, а лишь просит
об этом, и они сами должны решить, ехать им или нет. Просто, мол, царь
желает с ними познакомиться.
И оба гонца - умный придворный и царский казначей - отправились в путь.
Приехав на место, нашли они губернатора и передали ему письмо. Стал
губернатор наводить справки об этих двоих, и рассказали ему, что умник и
впрямь необычайно умен и богат, а простак на редкость простодушен, и среди
прочего поведали губернатору о "богатом гардеробе" простака: его
единственном полушубке...
Решил губернатор, что негоже простаку появляться у царя в простой
одежде; приказал он сшить тому подобающее случаю платье и положил его в
карету казначея. Дал он гонцам по письму, и оба посланца отправились в путь.
Добрались они до места, и умный придворный отдал свое письмо умнику, а
царский казначей - простаку. Взяв в руки письмо, сказал посланцу простак:
- Не разобрать мне, что тут написано. Прочитай-ка ты мне вслух.
Ответил ему казначей:
- Я и так тебе скажу: царь желает, чтобы ты к нему явился.
- Кроме шуток? - спросил простак.
- Какие могут быть шутки! Это чистая правда!
Обрадовался простак, поспешил к жене и сказал ей:
- Гляди-ка, жена, - царь зовет меня к себе!
- Что это вдруг? Для чего ты ему понадобился?
Но так торопился простак, что ничего не ответил ей, собрался поспешно и
радостный уселся в карету гонца, готовый отправиться в путь. Увидел он там
одежды, приготовленные для него губернатором, и обрадовался еще больше.
"Наконец-то и у меня есть свой гардероб!" - восторгался он.
Тем временем царь получил на губернатора донос: что тот якобы виновен в
нарушении законов. Сместил его царь, а потом подумал: хорошо бы поставить
губернатором простого человека, который управлял бы своей провинцией честно
и справедливо, без хитрости и обмана. Понравилась царю эта мысль, и решил он
сделать губернатором того самого простака, за которым послал нарочного.
Издал он указ: сделать того простака губернатором. А поскольку тот по дороге
к царю должен был проехать через губернский центр, приказал царь жителям
этого города выйти к городским воротам и, как только простак появится,
остановить его и сообщить ему царскую волю.
Так и было сделано. Вышли горожане к воротам, и как только подъехала
карета, в которой сидел простак, остановили они ее и сообщили ему, что он
теперь губернатор.
- Вы это всерьез?
- Какие тут могут быть шутки!
Так занял простак губернаторский пост, сразу же став полновластным и
могучим повелителем провинции.
Теперь, когда удача возвысила его, - а ведь удача, как известно, делает
человека мудрее, - прибавилось ума у простака. Но, несмотря на это, новую
мудрость свою он совсем не выпячивал и оставался таким же простым, каким был
и раньше, и управлял своей провинцией честно и справедливо. Никому не
причинял он зла, никого не обманывал. Ведь для того, чтобы управлять
страной, не требуется ни большого ума, ни великих знаний - одни лишь
справедливость и простота.
Когда приходили к нему двое, чтобы он рассудил их, говорил им простак
откровенно: "Ты - прав, а ты виноват", - как подсказывали ему его простота и
справедливость; и не прибегал он никогда к обману и лжи. Во всех своих
решениях руководствовался он одной лишь правдой, и люди его очень любили, и
советники были преданы ему всей душой. Дал ему один из них дружеский совет:
- Так или иначе придется тебе встретиться с царем: во-первых, он уже
посылал за тобой, а во-вторых, каждый губернатор должен рано или поздно
предстать перед ним. И хотя ты известен своей честностью и сам царь не
сможет упрекнуть тебя в том, что ты правишь своей провинцией с помощью лжи и
обмана, - ты должен быть готов к тому, что в разговоре с тобой царь, как это
у него принято, будет говорить о посторонних вещах, о разных мудреных
предметах, да еще и на иностранных языках. Поэтому было бы с твоей стороны
приличным и достойным, если бы ты смог поддержать такую беседу; для этого я
готов обучить тебя разным наукам и языкам других народов.
Понравилось простаку это предложение, и подумал он: "Не помешает мне
поучиться всему этому".
Стал он учиться и постиг все эти премудрости. И тут вспомнил он слова
своего умного друга, который утверждал, что никогда не достичь простаку той
мудрости, которой он, умник, обладает. "Вот я и сравнялся в учености со
своим товарищем", - подумал простак. И все же, несмотря на все премудрости,
которыми он овладел, оставался простак таким же простодушным, как и прежде.
Тут царь снова вспомнил о нем и велел губернатору-простаку явиться во
дворец; и поехал тот к царю.
Поначалу говорил с ним царь о делах его губернии и увидел, что тот
управляет провинцией разумно и справедливо, не прибегая ко лжи и обману, и
это ему очень понравилось.
Стал тут царь говорить о разных мудреных вещах, перешел на иностранные
языки - но простак и здесь оказался на высоте, поддержав умную беседу. Еще
больше прежнего расположился к нему царь и подумал: "Этот человек очень
умен, но жизнь его проста и бесхитростна". Так понравился царю простак, что
сделал он его своим первым министром и дал ему во владение город. Приказал
царь обнести этот город красивой крепостной стеной, чтобы был он достойной
резиденцией такому высокому сановнику. Получил простак от царя грамоту о
своем назначении и вступил в новую должность. Построили для него роскошный
дворец в том месте, на которое указал царь, и стал простак первым министром.
А умник, когда получил письмо от царя, сказал посланнику:
- Оставайся-ка у меня ночевать, мы поговорим с тобой и все обдумаем.
Вечером устроил он в честь гонца богатый ужин и, сидя за столом, стал
рассуждать, призвав на помощь всю свою мудрость: "Что бы это могло означать
- сам великий царь посылает за мной, таким незначительным человеком! Кто я
такой, чтобы царь захотел меня видеть? Что он и что я по сравнению с ним,
таким великим и таким могучим! В голове не укладывается, чтобы сам царь
пожелал со мной встретиться! Может быть, понадобился ему мой ум? Так разве
не хватает у него своих мудрецов? Он ведь и сам весьма мудр. В чем же дело?
Почему он все-таки послал за мной?" недоумевал умник. И сказал он гонцу:
- Знаешь ли, о чем я подумал? Нет на свете никакого царя! Люди
ошибаются, полагая, что есть над ними владыка. Посуди сам, как может быть
такое: весь мир признает над собою власть одного человека, которого считает
царем! Нет и не может быть никакого царя на свете!
Ответил ему умный посланник:
- Ведь я же привез тебе письмо от государя!
- Ты получил это письмо прямо из царских рук?
- Нет, мне передал его другой придворный.
- Вот видишь! Согласись теперь, что я прав: никакого царя не
существует! Вот сам ты - столичный житель и вырос там. Случалось ли тебе
видеть царя?
- Нет, - ответил гонец.
- Теперь ты видишь, что я прав! - воскликнул умник. - Если даже ты
этого царя ни разу не видел, значит, его не существует вовсе!
- Если ты прав, то кто же управляет государством?
- Это-то я объясню тебе без труда, потому что разбираюсь в таких делах:
жил я в других странах и в Италии побывал. А там обычай такой: есть у них
семьдесят сенаторов, и управляют они страной в течение определенного
времени, после чего народ назначает сенаторами новых людей.
Такое впечатление произвели на гонца эти речи, что в конце концов он
согласился с умником: конечно, никакого царя в мире не существует.
- Завтра утром, - сказал умник посланцу, - я докажу тебе свою правоту.
Встал он на рассвете, разбудил своего гостя и сказал ему:
- Пойдем-ка на улицу, и ты сам убедишься, что весь мир заблуждается и
никакого царя над нами нет.
Пошли они на базар, встретили там солдата и остановили его:
- Скажи-ка нам, кому ты служишь?
- Царю! - ответил тот.
- А ты хоть раз в своей жизни его видел?
- Нет, - ответил солдат.
- Ну не глупость ли это! - воскликнул умник, обращаясь к гонцу. - Он
служит, сам не зная кому!
Расставшись с солдатом, подошли они к одному офицеру, разговорились с
ним и потом спросили:
- Кому ты служишь?
- Царю! - ответил тот.
- А ты видел его когда-нибудь?
- Никогда не видел, - сказал офицер.
Воскликнул тут умник, обращаясь к посланцу:
- Ну, теперь ты убедился наконец, что все они заблуждаются? Нет на
свете никакого царя!
- И согласился с ним посланник.
- Поедем-ка мы с тобой путешествовать, - предложил ему умник, - и
увидишь ты, что весь мир одурачен этой ерундой.
И отправились оба странствовать по свету.
В каждом селении, куда бы ни приезжали путники, находили они
заблуждавшихся людей и доумничались до того, что в глупости своей решили:
все люди вокруг них ошибаются. Эта история с царем, которого, по их мнению,
не существовало, вошла у них в поговорку; и когда встречали они кого-то, кто
ошибался в чем-то, то говорили: "Он так же прав в этом, как если бы
утверждал, что существует царь".
Путешествовали они по свету, пока не растратили все, что у них было, и
вынуждены были продать сначала одну лошадь, затем другую - пока не остались
они без лошадей. Пришлось им продолжать свой путь пешком. Изучали они
окружающий их мир и все время находили подтверждение тому, что все
человечество заблуждается.
Обнищали они до последней степени, и никто вокруг не обращал на двух
бродяг никакого внимания.
Так и бродили они, пока не попали в город, где правил простак, ставший
первым министром. И жил в этом месте великий чудотворец, обладавший знанием
тайного, святого Имени Б-га. Пользовался он в городе большим почетом, так
как чудеса его были известны всем, и даже вельможи относились к нему с
уважением.
Бродили умники по этому городу и дошли до дома, в котором жил
чудотворец. Увидели они множество колясок возле подъезда - сорок или даже
пятьдесят, - в которых сидели больные, приехавшие к праведнику за
исцелением.
Решил умник, что в этом доме живет лекарь, и так как был он сам великим
врачевателем, решил войти, чтобы познакомиться с хозяином. Спросил он:
- Кто живет здесь?
Ответили ему:
- Чудотворец.
Услышав это, расхохотался умник и сказал своему спутнику:
- Еще одна ложь и глупость! Это еще большая чушь, чем сказка про царя.
Я, братец, докажу тебе, что и это - обман. И как только люди позволяют
морочить себе голову!
Тем временем проголодались оба; порывшись в карманах, обнаружили они у
себя несколько грошей и зашли в харчевню, где за эти деньги можно было
получить обед.
Когда принесли им заказанное, принялись они за еду и в застольной
беседе насмехались оба над обманщиком-чудотворцем и над простофилями,
которые позволяют себя надувать.
Услыхал их речи хозяин харчевни и не на шутку рассердился, ведь этого
праведника весь город уважал. Сказал он им:
- Доедайте-ка свой обед и убирайтесь отсюда!
Между тем в харчевню вошел сын того самого чудотворца, и двое умников
продолжали смеяться над отцом в присутствии сына.
Закричал хозяин:
- Как смеете вы насмехаться над великим человеком при его сыне!
Поколотил их хозяин и вытолкал из своего заведения взашей.
Оскорбились умники и вознамерились подать на обидчика в суд. Решили они
поговорить с хозяином дома, где оставили свои пожитки, посоветоваться с ним,
куда следует подать жалобу на хозяина харчевни, который их побил. Рассказали
они ему о том, как тот обошелся с ними, и когда их хозяин спросил, что было
причиной побоев, ответили, что в разговоре между
собой ругали чудотворца.
Ответил им хозяин:
- Конечно, нехорошо бить людей. Но и вы поступили неправильно: не
следовало вам плохо отзываться о таком великом человеке - ведь все мы здесь
его очень уважаем.
Увидели умники, что и этот заблуждается; ушли они от него и попали, ища
справедливость, к какому-то чиновнику-нееврею. Рассказали они ему о том, что
их избили, и когда тот спросил их: "За что?" - ответили, что за нелестный
отзыв о праведнике. Возмутился тут чиновник, жестоко избил их и вытолкал в
шею.
Ушли они оттуда и направились со своей жалобой выше по инстанциям - но
нигде не удавалось им добиться справедливого суда, наоборот: в каждом месте
их крепко поколачивали. Так дошли они до самого первого министра.
Доложили простаку стражники, охранявшие министерский дворец, что
какой-то человек просит принять его. Приказал министр пропустить просителя.
Как только увидел министр умника -- моментально его узнал; но умник не сразу
признал в таком большом сановнике своего приятеля-простака.
Сказал тут ему министр:
- Ну, видишь теперь, к чему привела меня моя простота? Видишь, на какую
высоту она меня вознесла? А до чего довела тебя твоя философия?
Воскликнул умник:
- Это ты, друг мой простак? Ну, о нас с тобой мы побеседуем позже, а
пока помоги мне добиться справедливости: меня избили!
- За что? - спросил простак.
- За то, что я говорил о чудотворце, что он лжец и мошенник.
- Так ты до сих пор продолжаешь умничать! - воскликнул простак. -
Вспомни-ка: однажды ты сказал, что со мной сравняться без труда сможешь, а я
с тобой - никогда. Теперь-то ты видишь, что я тебя в мудрости давно догнал,
а ты к простоте моей до сих пор не пришел!
И теперь я вижу, что простоты тебе достичь нелегко.
Но так как, несмотря ни на что, простак знавал умника еще в те времена,
когда тот был большим человеком, приказал он доставить приятелю новое платье
и пригласил его остаться во дворце на обед.
Стал умник в застольной беседе убеждать простака, что никакого царя на
свете нет.
Воскликнул тут простак:
- Что ты глупости говоришь! Я видел его собственными глазами!
Ответил ему умник со смехом:
- Ты уверен, что это был царь? Ты знаком с ним лично? Ты знал его отца,
его деда? Ты убежден, что они были царями? Откуда же тебе известно, что он и
вправду царь? Люди сказали тебе об этом и обманули тебя!
Простак был огорчен тем, что не верит его товарищ в существование царя.
В это время вошел к ним какой-то человек и сказал:
- Дьявол требует вас к себе!
Перепугался простак, побежал к жене и рассказал ей, трепеща от страха,
что сам Сатана позвал его. Посоветовала ему жена послать за чудотворцем.
Пришел тот, и дал простаку разные амулеты, которые должны были
послужить ему защитой, и сказал:
- Теперь тебе бояться нечего!
Успокоился простак, во всем доверявший праведнику, и вернулся к своему
другу. Спросил его умник:
- Чего ты испугался?
Ответил простак:
- Я испугался дьявола, который позвал нас к себе.
Рассмеялся умник и сказал:
- Ты веришь в существование дьявола?
- Кто же тогда за нами послал? - спросил простак.
- Это был мой брат! - ответил умник. - Он хотел меня увидеть и
специально подстроил все это.
- Если это и вправду так, - сказал простак, - то как же его посланцу
удалось миновать всю стражу?
- Он их просто подкупил! А те, если ты спросишь их, соврут, что никого
не видели. В этот момент вновь вошел к ним кто-то и сказал:
- Дьявол требует вас к себе!
Совсем не испугался на этот раз простак, ведь была у него теперь защита
от Сатаны, которую получил он от чудотворца, и обратился к умнику:
- Ну, что ты скажешь теперь?
Ответил тот:
- Я тебе объясню: мой брат сердит на меня и подстроил все это, чтобы
меня напугать.
Встал тут умник и спросил вошедшего:
- Как выглядит тот, кто послал за нами? Какого цвета у него волосы?
Опиши нам его облик!
Ответил посланец на все его вопросы.
- Он в точности описал нам моего брата! - воскликнул умник.
- Ты собираешься пойти к нему? - спросил его простак.
- Пойду! Только дай мне на всякий случай с собою нескольких стражников,
чтобы в дороге меня никто не обидел.
Дал ему простак охрану, и увел с собой черт обоих умников.
Когда через какое-то время вернулись стражники к первому министру, тот
спросил их:
- Где же те двое, охранять которых я вас послал?
Ответили стражники, что люди эти по дороге как сквозь землю
провалились.
А дело было так: схватил обоих умников посланец дьявола и перенес их на
какое-то болото, посреди которого восседал на троне сам Сатана.
Такой густой и вязкой была трясина, что умники не могли в ней и шагу
ступить. Закричали они тут:
- Злодеи! За что вы нас мучаете! Нет на свете никакого дьявола, а вы -
просто разбойники и издеваетесь над нами, безвинными!
Сидели оба умника в болотной грязи и обсуждали происшедшее с ними.
- Это просто какие-то бандиты, - решили они, наверное, мы когда-то с
ними повздорили, и сейчас они мстят нам!
Провели умники в этом болоте много лет; мучили их там черти и
издевались над ними нещадно.
И вот как-то раз проходил простак возле дома, где жил чудотворец;
вспомнил он о своем пропавшем друге и решил зайти к праведнику. Почтительно
поклонившись ему, спросил первый министр:
- Не мог бы ты показать мне моего друга, умника, и не согласился бы ты
вытащить его из лап Сатаны? Помнишь, я рассказывал тебе о нем: когда дьявол
послал за нами, унес его черт, и с тех пор я ни разу его не видел.
- Я помню его и исполню то, о чем ты просишь, - сказал чудотворец. -
Только пойдем туда лишь мы с тобой, без сопровождающих.
И не успел простак опомниться, как оказались они у того болота и
увидели умников, сидящих в трясине. Завидев первого министра, закричал его
приятель:
- Взгляни, братец: мучают меня эти злодеи и издеваются надо мной, а я
ни в чем не виноват!
- Даже тут ты продолжаешь умничать и ни во что верить не желаешь! -
воскликнул первый министр. - И еще утверждаешь, что твои мучители - это
люди! Смотри теперь, как тот самый чудотворец, в могущество которого ты не
верил, докажет тебе, что лишь в его руках ваше спасение! Тогда вы поймете
наконец, в чем истина!
Попросил простак праведника спасти умников и сделать так, чтобы
убедились они в том, что находились у Сатаны, а не у простых разбойников. Не
успели умники и глазом моргнуть, как оказались на сухом месте; болото
исчезло, и черти, их мучители, обратились в прах. Открылась тут, наконец,
умнику истина, и пришлось ему объявить на весь мир, что существуют на свете
и чудотворец, и царь...